Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

Они вышли на проселок, и мы долго смотрели им вслед: могильщик, я и докторская лошадь. Но ни лошадь, ни Иосиф не испытывали в ту минуту такой обиды, какую испытывал я, на жизнь, на Америку, а особенно на Гитлера, изгнавшего из местечка самого лучшего человека на свете.

– Разве Гитлер такой сильный? – спросил я у Иосифа, когда Иохельсоны скрылись из виду.

– А я с ним в цирке не тягался, – улыбнулся Иосиф. – Давай лучше посмотрим, что за барахлишко тебе оставили Иохельсоны.

Но меня не занимало барахлишко, которое мне оставили Иохельсоны. Я сперва хотел узнать, за что нас убивают.

– Спроси меня о чем-нибудь полегче, – сказал могильщик. – Кому, скажем, мы продадим нашу клячу?

– Гитлеру, – обиделся я.

– Ты слишком много думаешь, малыш. И думы у тебя каверзные, как у отца твоего Саула. Есть Господь Бог на небе, пусть Он и думает. О чем бы Он ни подумал, за решетку никто Его не упрячет. А мы, Даниил, смертные. В отличие от Господа Бога мы думаем вслух.

– Ну и что?

– Вслух думать накладно.

– Но вы же думаете. Например, о кляче.

– О кляче можно.

– А о чем нельзя?

– Мало ли о чем. Что из того, скажем, если я день-деньской буду думать о Гитлере? Если Всевышнему угодно, чтобы нас убивали, так оно и будет. Подумаем, Даниил, о кляче. Такие вот делишки.

Клячу мы продали водовозу Аницетасу.

Аницетас долго торговался, уверял Иосифа, что одно дело возить мертвых, другое – воду, что иной покойник весит меньше, чем пустая бочка, особенно ежели его хоронят без гроба, на необструганной доске, а на телегу надо погрузить не пустую бочку, а налитую до краев, причем не одну, а две, и что десять литов – красная цена такому одру.

Наконец Иосиф и водовоз сошлись на двенадцати литах и отправились к Драгацкому пропустить стаканчик.

– Разницу пропьем, – сказал Аницетас. – Тогда никто не будет в обиде.

В трактире Драгацкого у Иосифа было свое место, у окна, за которым виднелся горб на реке – тряский деревянный мост и маячила бензоколонка Эфраима Клингмана. Время от времени мой опекун приходил к Драгацкому, чтобы, как он сам выражался, из окна взглянуть на большую дорогу жизни, на снующие возы и машины, а главное – на реку, напоминавшую ему собственную долю, тихую и непостижимую. Но сейчас столик Иосифа был занят.

– Беженцы, – объяснил трактирщик, когда мой опекун покосился на незнакомцев.

Беженцы встали и поклонились могильщику, водовозу и мне.

– Жилье ищут, – продолжал Драгацкий.

– У меня, как тебе известно, для живых нету места, – сказал Иосиф. – Принеси нам с Аницетасом бутылку водки.

Беженцев было трое: рыжеволосый мужчина в клетчатом, похожем на городской тротуар, пиджаке, худенькая женщина с огромными, во все лицо глазами и опрятно одетый мальчик, постриженный бобриком.

– Я подумал, может, к ним, – сказал Драгацкий и кивнул в мою сторону. – Дом все равно пустует. – Он поставил перед Иосифом бутылку.

– Кто они? – спросил могильщик.

– Он немец, она еврейка.

– А что они умеют?..

– Он часовщик, она домохозяйка, а сын гимназист, – нараспев, как считалку, произнес Драгацкий.

– Часовщик? – Я ошарашенно уставился на беженца, на его длинные руки с тонкими и острыми как иглы пальцами, на распахнутый пиджак и аккуратно повязанный галстук, свисавший словно застывший маятник. – Часовщик?

– Яволь, – закивал рыжеволосый мужчина. – Их бин айн урмахер. Урмахер… – повторил он, удивляясь моей растерянности.

– Его дед, – сказал могильщик, – тоже айн урмахер. Будем здоровы, – и чокнулся с Аницетасом.

– Дас ист вундербар, – зачастил немец.

– А я могильщик, – представился мой опекун.

– Вас, вас?

– Могильщик!

Женщина что-то шепнула рыжеволосому, и ее огромные черные глаза еще больше расширились.

– О! – воскликнул беженец. – Яволь… Майн фрау – Сарра… Майн зон – Вильгельм…