Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

Телега подпрыгивала на рытвинах, тело сползало с погребальной доски, и ноги моего первого учителя господина Арона Дамского тыкались в костистые бока Рохэ. Так она просидела весь остаток дороги, и я боялся оглянуться на нее, как будто был виноват перед ней за смерть мужа, за тряский проселок, и жалость сушила горло, и теперь уже мне хотелось бросить вожжи, пуститься наутек, потому, что вдруг не стало ни пахаря, ни бесконечной борозды, пахнущей конским потом и усыпанной малиновыми червями, а перед глазами маячили только рытвины, рытвины и костистая Рохэ.

Пока моего первого учителя господина Арона Дамского отпевали в избе могильщика, я сидел на горе мокрой глины возле выкопанной Иосифом ямы и разглядывал ее голые стены. Почему, думал я, в доме, где живет человек на том свете, так сыро и голо? Почему на стенах нет ни одной фотографии, ни одного зеркала, ни одного гвоздя?

Я спрыгнул в яму, в будущий дом моего первого учителя господина Арона Дамского, и принялся хворостиной чертить на стенке зеркало, и бритву, и помазок.

– В яме кто-то есть, – сказал Лейбеле Паровозник.

– Ты чего туда, малыш, забрался? – спросил Иосиф. – Вылезай.

– Сейчас. Я только нарисую старшего подмастерья Лейбеле Паровозника и себя.

– Какое кощунство! – возмутился шорник Тевье, постоянный клиент моего первого учителя господина Арона Дамского.

– Вылезай, малыш.

Я вылез из ямы и не стал дожидаться, пока туда опустят на необтесанной погребальной доске моего первого учителя господина Арона Дамского. Пусть они сами смотрят. Я свое дело сделал. Будь жива бабушка, она, ей-богу, меня похвалила бы. Разве не она говорила, что учителям, даже самым строгим, надо руки целовать.

…Было уже лето, когда местечковый почтальон Эустахиус пришел к Иосифу и принес письмо.

– Письмо? – удивился могильщик.

– Письмо, – сказал Эустахиус. – Но не тебе, а внуку старика Клейнаса.

– От кого же? – Иосиф взял у него конверт и стал разглядывать неразборчивый почерк.

– Я разношу письма, а не читаю, – ответил Эустахиус и распрощался.

– Эй, малыш! – кликнул меня Иосиф. – Тебе письмо. Принеси-ка мне мои окуляры, – сказал могильщик.

Я принес ему очки. Иосиф вскрыл конверт, извлек оттуда четыре листка, исписанных мелким почерком, и, с трудом складывая буквы, прочитал:

– «Дорогой мой внук Даниил, если тебя не забрали в приют, а если да, то пусть письмо снесут на кладбище Иосифу…»

– От деда, – разочарованно протянул я.

– Слушай дальше, – сказал Иосиф и продолжал: – «Никогда мне в жизни не везло, но, слава богу, я еще жив и чувствую себя не как в богадельне, а как дома, хотя они меня здорово подвели, и я, старый дурак, попался…»

– Ничего не понятно, – сказал я.

– Это он о тех… из общины, – пояснил Иосиф. – Не перебивай. Где же я читаю? Ага. «Теперь мы с тобой, Даниил, оба сироты, но Бог справедлив и когда-нибудь о нас вспомнит. Отца твоего, сына своего Саула, я так и не повидал, прямо со станции меня повезли без всяких разговоров в богадельню, а я просился в тюрьму и показывал билет. К счастью, богадельня большая, есть знакомые. Например, Файвэл Кравец из Жагаре. Он приходится двоюродным братом Шлейме Рубинштейну, а Шлейме женился на нашей Брайне, а Брайне после смерти Шлейме вышла второй раз замуж за Мейше-Янкла, а Мейше-Янкл служил со мной в Бобруйске. Я его хорошо знаю…» Да-а-а, – протянул Иосиф. – Что, что, а память у твоего деда отменная.

– Он там просто свихнулся, – сказал я.