Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

Я замесил глину и первым делом принялся лепить бабушку и гуся. Бабушка долго не получалась, а гусь вышел сразу – заносчивый, длинношеий, с багровыми лапками. С базаром я справился быстро. Особенно легко мне дались телеги. Я сорвал несколько листьев, устлал ими дно возов и поставил их сушить на солнце. Оно припекало все сильнее, и вскоре бабушка, гусь и базар высохли.

– Даниил! – послышался голос Иосифа. – Где ты запропастился? Даниил!

Я не отзывался.

Завтра, думал я, попробую вылепить деда. Пусть и он стоит на надгробном камне. Они как-никак с бабушкой прожили без малого пятьдесят лет. И кошку бы не забыть, ее любимицу и собеседницу? А если хватит на надгробии места, кое-кого можно привести и в гости. Например, моего первого учителя господина Арона Дамского. Погостит денек и вернется на свою могилу. Перенести глиняного парикмахера – сущий пустяк. Только бы Рохэ договорилась с Иосифом насчет места.

– Завтракать пора, – подошел к могиле Иосиф. – Картошка стынет.

– Пусть стынет, – сказал я.

Мой опекун оглядел бабушкину могилу, насупился и прохрипел:

– На надгробия гадишь?

– Я не гажу. Разве вы не видите?

– Что?

– Это бабушка.

– Ишь ты, – посветлел могильщик. – Похожа! Особенно нос.

– А это гусь.

– Ишь ты… – Иосиф вперил взгляд в фигурку. – А почему он такой?

– Какой?

– Желтый. Гуси бывают белые или серые.

– А он ощипанный, – сказал я.

– Ощипанный? И впрямь ощипанный, – обрадовался Иосиф. – Ай да Даниил! Ай да хват! Может, ты и меня изобразить можешь?

– Вы не мертвый.

– А ты что, только мертвых лепишь?

– Живых лепить неинтересно.

– Почему?

– Живые обижаются.

– Чудной ты, Даниил. – Могильщик снова покосился на надгробие и сказал: – Картошка стынет.

Мы сидели с Иосифом за столом и, обжигаясь, ели рассыпчатую картошку, макая ее в густой селедочный рассол! За окном неистово каркали вороны, и от их карканья подрагивали стекла. А может, ветер раскачивал ставню… Если бы не вороны, на кладбище еще можно было бы жить.

Я вспомнил рассказ свадебного музыканта Лейзера. Вот бы научиться играть так, чтобы они сгорали в воздухе и пепел их носился над шатрами.

– Ты знаешь, Даниил, – неожиданно сказал Иосиф, – у меня есть деньги. Слышишь?

– Слышу.

– Когда-то я хотел купить себе ногу.

– Почему же вы ее не купили?

– То была особенная нога. Из кожи и железа. Только ехать надо было за ней аж в Америку. Может быть, я бы и махнул туда, да жаль было расставаться.

– С кем?

– С кладбищем… – Иосиф обмакнул в селедочный рассол картофелину, надкусил ее и продолжал: – Может, отвести тебя в город?

– К отцу?

– Город – не местечко. Каких там только мастеров нет! Подучишься, вернешься обратно и будешь на католическом кладбище ангелов лепить. За ангелов, малыш, недурно платят.

Он глянул на меня в упор, ожидая ответа, а я сконфуженно опустил голову, вперил взгляд в тарелку, и в рассоле тускло и искаженно отразилось мое лицо, колыхнулось и исчезло. От неожиданной доброты Иосифа у меня перехватило дыхание, я закашлялся, и могильщик догадался о моей растерянности.

– Подожду, пока отец вернется, – сказал я Иосифу.

– Как знаешь, малыш, как знаешь, – сказал он равнодушно, но его морщины сбежались к переносице и в коричневых глазах, прикрытых твердыми, как кора, веками, затеплилась благодарность. Уж очень не хотелось ему остаться одному с мертвецами.

– В четверг поедешь за своим первым учителем, – сообщил он. – Я буду яму рыть, а ты его привезешь. Вот тебе монета.

– Не надо, – воспротивился я.

– Ты сейчас имеешь право на половину заработка!

– Я похороню своего учителя даром, – сказал я и оттолкнул денежку.