Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

Я, наверно, так и поступил бы, если бы в избу не ввалился мой опекун могильщик Иосиф.

– Я все местечко облазил, – сказал Иосиф. – А ты, оказывается, вон где…

– Тебя никто не звал, – осадил его Лейзер. – Ступай отсюда, ворон.

– Шутник ты, Лейзер, шутник… Музыканты все шутники, – объяснил он мне и добавил: – Пошли, Даниил!

– Иди, иди, – сказал Лейзер. – Он тебя научит мертвых зарывать. На кой черт тебе смычок, если на свете есть лопата?

– Я не буду могильщиком, – сказал я. – Вы меня не заставите.

– Прощай, Лейзер, – пробасил могильщик. – И больше не своди ребенка с пути истинного.

– С пути истинного? – усмехнулся свадебный музыкант. – Есть проселки, большаки, шоссе, а пути истинного нет. Нет и не будет. И не должно быть, ибо путь истинный самый короткий и никуда он, ворон, не ведет.

Он опустился на табурет и снова принялся хрустеть черствой краюхой хлеба.

– У Лейзера не все дома, – сказал во дворе Иосиф и покрутил пальцем у виска. – Его отец, царствие ему небесное, тоже был полоумный. В моряки пошел, на пароход нанялся. Нормальному еврею на море нечего делать.

– А на земле?

– Что на земле? – не сообразил Иосиф.

– Что ему делать на земле?

– Детей и деньги, – улыбнулся Иосиф.

– А если человек не хочет ни детей, ни денег, что тогда ему делать?

На Пасху скончался мой первый учитель господин Арон Дамский. Как я и думал, протянул он после паралича недолго. Закрылись его хитрые глаза, успокоились неугомонные руки, а бесчисленные носовые платки сухопарая Рохэ смочила своими слезами.

На второй день Пасхи ни свет ни заря на кладбище прибежал старший подмастерье Лейбеле Паровозник, постучался в ставню, разбудил Иосифа и, глядя на его заспанное, примятое снами лицо, сказал: – Хозяйка прислала задаток. – Он вытащил из кармана две серебряные монеты, протянул их моему опекуну и добавил: – Рохэ просила выбрать для него место.

– У меня все места хороши. – Иосиф спрятал за пазуху монеты и поплелся из хаты на кладбище. – Положим его рядом с Исааком Файнблюмом.

– Только не с Файнблюмом, – запротестовал Лейбеле Паровозник. – Не любили они друг друга. Как псы цапались.

– Помирятся, – сказал мой опекун.

– Нет. Только не с Файнблюмом.

– Тогда положим его возле Енты Аронсон.

– А где же ляжет Рохэ? – заметил Лейбеле Паровозник. – Не может же господин Дамский лежать сразу с двумя женщинами.

– Послушай, Паровозник, на́ тебе задаток… и не морочь мне голову. Может, реб Арона вообще не трогать? Пусть себе лежит дома.

Солнце позолотило кладбищенские сосны, редкие, с обрубленными ветками, и даже вороны под его лучами казались жар-птицами со сверкающим и нежным оперением.

Мой опекун и Лейбеле Паровозник долго бродили по кладбищу, останавливались то в одном, то в другом месте, судили, рядили, но так ничего и не решили.

– Пусть Рохэ сама придет. Ты меня, Паровозник, замучил, – не выдержал Иосиф.

Мне было странно, почему они торгуются из-за места, как будто не все равно, под каким кустом, на каком клочке земли зароют моего первого учителя господина Арона Дамского, на солнце ли, в тени ли. Я отстал от Иосифа и побрел на могилу бабушки, прислонился к сосне, уставился на бугорок, на голое надгробие, и мной внезапно овладело желание вылепить базар, корзину с желтым глиняным гусем и старуху, щупающую его своими недобрыми руками.

Я вернулся в хату, взял ведерко и отправился в овраг за глиной.

В овраге было еще сыро. То тут, то там догнивали прошлогодние листья, и сладковатый запах тления плыл в прогретом воздухе, уступая место запаху лопающихся почек, перистых весенних облаков, подожженных лучами осмелевшего солнца.