Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

– Ишь ты, по кайзеру назвали, – сказал захмелевший могильщик.

– Яволь, – закивал немец. – Майн намен ист Герман… Герман Ганценмюллер…

– Даниил, – сказал я. – Пока отец не вернется, живите!..

Беженцы шли по местечку за мной и хватившим лишку Иосифом понурив головы, как бы стыдясь своего непонятного говора, опрятной одежды и сиротства. Они упорно молчали, и в их молчании было что-то от надгробного камня – загадочное и неизбывное.

Еще в трактире мой опекун Иосиф пытался растормошить рыжеволосого вопросами, но беженец ограничивался восторженными «яволь».

– Никто не задает на свете столько вопросов, как мы, – сказал трактирщик Драгацкий. – Иногда мне кажется, будто Господь Бог осыпал нас с ног до головы вопросами, а ответы роздал другим.

– Яволь, – заранее согласился беженец и замолчал.

Всю дорогу меня так и подмывало задать рыжеволосому единственный вопрос: кто такой Гитлер и почему его так все боятся – и они, и доктор Иохельсон? Пусть рыжеволосый ответит. Не может же быть, чтобы человека преследовали просто так, ради забавы. В чем вина доктора? Чем провинился этот часовщик со странной фамилией, его жена Сарра и их сын Вильгельм, названный в честь самого кайзера?

– Реб Иосиф, спросите у них, кто такой Гитлер, – сказал я, когда мы подошли к нашему дому. – И за что он нас убивает?

Но ни рыжеволосый Герман, ни глазастая Сарра, ни постриженный бобриком Вильгельм не обратили на вопрос внимания. Может, они не поняли Иосифа, а может, даже тут, в нашем местечке, боялись того, о ком мой опекун у них спрашивал. Беженцы глядели на захмелевшего могильщика, на его волосатые пальцы, в которых, как рыба, скользил ключ от дома, где я родился и вырос.

Когда мы вошли в хату, я почувствовал, как откуда-то сверху, с потолка, на мою голову посыпались пух и перья, завьюжили мое лицо, мои руки и ноги, мою спину и грудь. От каждого перышка и от каждой пушинки вдруг так невыразимо печально повеяло бабушкой, ее бранью и лаской, что я закусил губу, чтобы сдержаться и не окликнуть ее по имени.

– Располагайтесь, – сказал Иосиф, и я выбрался из сугроба воспоминаний.

Беженцы оглядели хату.

– Чем богаты, тем и рады, – сказал могильщик, открыл комод и пошарил в темноте рукой.

– Ничего там нет, – сказал я.

– Посуда у вас есть? – обратился к черноокой женщине мой опекун Иосиф.

– Нет, – сказала она. – Мы взяли с собой только необходимое для работы. – Беженка показала на махонький кожаный чемоданчик, ластившийся к ногам часовщика, как дворняга.

– Не беда. Вещи – дело наживное, – сказал могильщик. – Разве в них счастье? Я, например, всю жизнь без вещей.

– И счастливы? – тихо спросила Сарра.

– День счастлив, другой – несчастлив. Человека не надо баловать. Счастье только его портит.

– Счастье портит?

– Ну да, – выдохнул Иосиф. – Счастливому на все наплевать. Даже на Бога.

– Яволь, – закивал рыжеволосый. – Готт блайбт Готт. – Бог есть Бог… – Он метнул взгляд на ходики.

– Стоят, – сказал Иосиф.

Беженец что-то объяснил жене, и Сарра перевела его слова могильщику:

– Герману не нравится, когда часы стоят. Часы, говорит Герман, всегда должны ходить. Даже в пустом доме. Он просит у вас разрешения починить их. Это, говорит Герман, будет его первый заказ на новой земле.

– Пусть чинит, – сказал мой опекун.

– Пусть, – сказал я.

– Данке шён, – сказал Герман.

Он залез на табурет и, задыхаясь от пыли, отодрал от стены наши ходики.

– Клопы! – ужаснулся названный в честь кайзера Вильгельм. – Клопы! – И показал белой рукой на стену.