Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

Я смотрел на переполошившихся клопов, на разодранные вылинявшие обои и думал о том, что клопы не скоро привыкнут к чужому говору в доме, не скоро выползут из своих сокровенных щелей и отведают чужой крови, а если и отведают, то она вряд ли покажется им такой вкусной, как наша. А еще я думал о мышах в подполье. Если они не подохли с голоду, то благословят и меня, и Гитлера: его за то, что он выгнал беженцев из Германий, а меня за то, что я их приютил.

Я стоял посреди хаты и в душе давал клятву топчану, на котором столько лет спал, полу, по которому ходил, столу, за которым не раз хлебал из миски мутный, как весенний ручей, гороховый суп, всему, даже клопам за разодранными вылинявшими обоями, что мы еще вернемся: и я, и дед, и мой отец Саул, сосланный за свои крамольные мысли.

В ту же ночь мне приснился сон.

Явился к нам в местечко Гитлер, прилетел на самолете, спустился вместе со своими солдатами прямо на рыночную площадь, привязал самолет к коновязи, как лошадь, и отправился гулять по базару. А тут как раз базарный день, у возов толкутся бабы, переругиваются с крестьянами и друг с дружкой.

– Карпы! Свежие карпы! – кричит торговка рыбой Шейне-Двойре. – Не проходите мимо, добрый господин, – обращается она к Гитлеру и выуживает из корзины жирную и скользкую рыбу.

А Гитлер ей отвечает:

– Вон, проклятая, с базара! Вон!

Обошел базар и нагрянул на кладбище. Подходит к Иосифу, высекающему имя моего первого учителя господина Арона Дамского на надгробном камне, и говорит:

– Всех я из местечка выгнал. Почему ты, проклятый старик, до сих пор не удрал?

– Мы с Даниилом, – отвечает Иосиф, – мертвых сторожим.

– А я и мертвых выгоню, – говорит Гитлер.

– Мертвых никто не может выгнать, – отвечает ему Иосиф.

– А я могу! Эй, солдаты! Приказываю выгнать всех мертвых!

– Яволь, – отвечают ему солдаты, бросаются к могилам, сдвигают ломами надгробия, роют лопатками землю и орут во все горло: – Вон, проклятые! Вон!

И мертвецы бегут с кладбища, перепрыгивают через сдвинутые надгробия, спотыкаются, падают, снова встают и мчатся куда глаза глядят: к реке, к лесу, а вслед несется улюлюканье:

– Вон, проклятые, вон!

Вот бежит тесть доктора Иохельсона – старик Левин, и ветер рвет его пышную бороду, и волосы плывут в воздухе, тонкие и седые как паутина.

Вот мчится мой первый учитель господин Арон Дамский, забыв про свою парикмахерскую, паралич и усатую Рохэ.

Вот и бабушка. Остановилась, глянула в мою сторону и зачастила:

– Чего ты ждешь, Даниил! Хватай кошку и бежим!

– Стойте! Стойте! – кричит мой опекун могильщик Иосиф, но мертвые его не слушают, бегут без оглядки, и я просыпаюсь в холодном поту и плачу, и плач мой заглушает утро и вороний грай за окном.

В середине лета мой опекун Иосиф привел на кладбище Генеха Рапопорта, учителя местечковой школы, угрюмого, болезненного человека в поношенном сюртуке, пропахшем плесенью и мелом. Махонькая помятая ермолка прикрывала его продолговатый, заросший патлами премудрый череп. Было Рапопорту около пятидесяти, но выглядел он намного старше, как и подобает чахоточнику и мудрецу.

– Реб Генех обучит тебя письму, чтению и счету, – сказал Иосиф. – Через год тебе стукнет тринадцать. Ты сам будешь отвечать за свои грехи, и, чтобы их не множить, надо, малыш, кое-что знать в жизни. Такие вот делишки.

– Знать надо вовсе не для того, чтобы не множить грехи, а для того, чтобы платить за них как можно меньше, – процедил Рапопорт и добавил: – Ежели не возражаете, мы будем заниматься на свежем воздухе.

– Не возражаю, – пробасил могильщик. – Занимайтесь, ребе, на здоровье.

– На здоровье? – усмехнулся Генех. – Мои легкие напоминают решето. Пропускают все, кроме хвори. С чего же мы с тобой, дружочек, начнем?

– Не знаю.

– Прежде всего, выломаем палку, – сказал Генех и ленивой походкой поплелся к лозняку.