Дым - Дэн Вилета (2016)

— Тут на латыни: «Et aperti sunt oculi amborum cumque cognovissent esse se nudos consuerunt folia ficus et fecerunt sibi perizomata».

— Так переведите. Вы же учите латынь в школе? По крайней мере, я на это надеюсь. Ведь это я плачу за ваше обучение.

Он смотрит на слова. Голос его срывается, мозг цепенеет, когда он осознает, чего нет в тексте.

— «И открылись глаза у них обоих. И когда они поняли, что наги, они соединили листья и сделали себе одежду». — Он листает назад, к началу книги, чуть не вырывая страницы. На обложке находит дату, записанную римскими цифрами: MDLXII.

1562 год.

Томас поднимает взгляд. В его глазах стоят слезы.

— Они переписали ее, сволочи.

— Да, переписали.

— И все — все! — ложь.

— Да.

Она забирает у Томаса книгу, ставит обратно на полку, встает к нему лицом — на расстоянии вытянутой руки — и пытается прочитать по лицу его чувства. Томас дожидается, когда слеза докатится до губы, и слизывает ее языком, пробуя на вкус свою боль; в слезе — горечь от сажи.

— Ваша дочь знает об этом?

Черты лица леди Нэйлор становятся жесткими. Впервые с тех пор, как Томас встретил ее в поместье, он видит это выражение — такое же было у человека, соскребавшего свежую сажу с трупа повешенной женщины.

— Ливии я давно рассказала. Она считает, что это ересь, а мои исследования — скверна. — Она смеется, плотнее запахивает на себе полы халата и на мгновение становится какой-то тщедушной, пожилой. — Дочь говорит, что если старинные книги были сожжены, значит, для этого была серьезная причина. Что никакая чума не падет нам на голову, если только ее не пошлет Господь, и ни одна собака не перегрызет барсуку горло, если Господь не держит ее за поводок. — Леди Нэйлор делает паузу, чтобы успокоиться. — Но пока что Ливия не донесла на меня.

Она идет к столу, садится в кресло, складывает стопкой бумаги.

— Моя дочь, — внезапно заявляет она, — живет так, будто она фарфоровая кукла. Ведет себя очень осторожно. Прислушивается к себе, вся зажатая, застывшая в одной позе. Она ждет. Понимаете, она ждет, не сломается ли в ней что-то, не откроется ли тайное вместилище дыма. Она боится, что в ней, где-то в самой глубине, обнаружится нечистота, доказывающая, что она грешница. Вы видели, как она держалась за ужином. Раз или два она пыталась смеяться. Но не знает, как это делается. И позволено ли это. — Леди Нэйлор машет рукой, будто хочет отогнать эту мысль, точно неприятный запах. — Хватит о Ливии. Что она посеет, то и пожнет. Мне интересно, что будете делать вы. Теперь, когда знаете правду.

Томас слышит, как колотится в его груди сердце. Чудовищное новое знание обрушивается на него, выдавливает из легких воздух. Он ищет что-нибудь простое, часть целого, понятную ему.

— Что вы делали в Лондоне, леди Нэйлор? Для чего вам сажа той женщины?

— Для экспериментов.

— Вы ищете лекарство. От дыма.

— Да.

— Как?

Она опять смеется:

— Как? О, это долгая история. Слишком долгая для одной ночи.

Томаса охватывает паника. Паника из-за того, что сейчас он пробудится и все окажется сном.

— Но вы расскажете мне? Все-все?!

— Все, что смогу. Но не сейчас. Мне нужен отдых. — Она всматривается в его лицо, видит мольбу. — Ну ладно, еще один вопрос. Короткий.

Томас кусает губы, боясь понапрасну использовать попытку, как те герои сказок, что тратят три желания на всякие глупости. Потом вспоминает.

— Леденцы, — выпаливает он. — «Бисли и сын». Мы съели по одному, но ничего не почувствовали. Что это такое? Как они действуют?