Медный всадник - Полина Саймонс (2001)

– Чего ты хочешь, Даша? – прошептала она. – Быть вдовой, вместо того чтобы остаться просто девушкой погибшего офицера?

– Таня!

Татьяна ничего не ответила. Где, откуда получить хоть крупицу облегчения? Не от ночи, не от мамы с папой… даже не от деда и бабушки. Они так далеко, а бабушка Майя слишком стара, чтобы уделить внимание внучке. Не от Дмитрия, денно и нощно сгоравшего в собственном аду, и уж, разумеется, не от Александра, невозможного, жестокого, не заслуживающего прощения Александра.

И сознание того, что у нее во всем мире нет ни единой родной души, так больно ранило, что Татьяна не смогла усидеть на месте. Она встала и покинула убежище в самый разгар налета, слыша за спиной недоуменный голос Даши:

– Да что это с ней?

Как она сможет провести эту ночь у своей стены, рядом с Мариной, рядом с Дашей?

Она не знала.

Это была худшая ночь в ее жизни.

Наутро она встала поздно и, вместо того чтобы, как обычно, идти в магазин на углу Фонтанки и Некрасова, отправилась в другой, на Староневский, рядом со своей прежней школой. Она слышала, что там хлеб получше.

Завыла сирена. Татьяна продолжала идти, даже не пытаясь спрятаться, уставив глаза в землю. Свист бомб, пронзительный вой ветра, грохот падающих стен, людские крики в отдалении – все это было ничто по сравнению с пронзительными рыданиями, разрывавшими ее сердце.

Она вдруг осознала, что война больше не пугает ее. Отсутствие страха было новым, непонятным ощущением. Из них двоих именно Паша всегда казался бесстрашным и несгибаемым. Даша была уверенной, дед – бескомпромиссно честным, папа – строгим… особенно когда напивался, мама – властной, а бабушка Анна – надменной. Татьяна несла бремя скрытых комплексов неполноценности родственников на своих худых плечиках. Неполноценность – да. Неуверенность – да. Их страхи – да. Но не ее собственные. Она не боялась налетов. Это все равно что удар молнии, даже если эта молния ударяет тысячу раз в день. Нет, не война пугала Татьяну, а непоправимое смятение собственного сердца.

Она отправилась на работу и, даже когда пробило пять, не ушла. Шесть, семь…

В восемь она мыла пол у поста ночной медсестры, когда в коридор ворвалась Марина. Татьяна отвернулась. Она не хотела никого видеть.

– Что ты делаешь! – набросилась на нее Марина. – Все с ума сходят! Думают, что тебя убило!

– Меня не убило, – спокойно произнесла Татьяна. – Видишь, я мою пол.

– Но прошло уже три часа после конца смены! Почему не идешь домой?

– Я мою пол, неужели не видишь? Отойди с дороги, иначе промочишь ботинки.

– Таня, все тебя ждут. Дмитрий и Александр пришли. Не будь эгоисткой. Нельзя же праздновать помолвку, когда все волнуются за тебя?!

– Послушай, – процедила Татьяна, возя тряпкой по полу, – ты меня нашла. Я тут. Никуда не делась. Скажи, пусть не волнуются и празднуют. У меня вторая смена. Я приду позже.

– Таня, милая, пойдем, – уговаривала Марина. – Я знаю, как тебе трудно. Но ты должна выпить за сестру. О чем ты думаешь?!

– Ни о чем! – взорвалась Татьяна. – Работаю! И оставь меня в покое!

Она стиснула мыльную тряпку, с которой стекала вода, не обращая внимания на то, что слезы застилают глаза.

– Таня, пожалуйста.

– Оставь меня в покое, – повторила она. – Прошу.

Марина неохотно ушла.

Татьяна вымыла весь коридор, ванные и несколько палат. Потом доктор попросил ее помочь перевязать пятерых раненных при бомбежке, и Татьяна пошла с ним. Четверо умерли в течение часа. Татьяна сидела с последним, стариком лет восьмидесяти, пока он не испустил последний вздох. Все это время он держал ее за руку и, умирая, улыбнулся девушке.

Она вернулась домой на рассвете, когда Дмитрий и Александр давно ушли, и прилегла в коридорчике на диване. Продремав часа два, она встала, умылась и снова отправилась отоваривать карточки.