Пламенная роза Тюдоров - Бренди Пурди

Следующее, что я помню, – это как я, одетая во все черное, прижимаю к груди его молитвенник, шагая во главе длинной похоронной процессии. Позади меня шли плакальщицы, Нед Флавердью и еще семь человек, которые помогали моему другу нести в церковь большой оцинкованный гроб. Мои глаза опухли от слез, взор был затуманен, и я боялась, что оступлюсь и упаду в придорожную канаву. Я помню, как положила отцу на грудь букетик лютиков и локон своих волос, перевязанный голубой шелковой лентой, и поцеловала его на прощание. Когда закрыли крышку гроба, я лишилась чувств. Нед Флавердью, как мне рассказали позднее, нес меня на руках всю дорогу до Стэнфилд-холла.

Роберт в письме заявил, что это к лучшему – Господь помиловал моего отца, потому как последние годы жизни мой батюшка походил на младенца, заточенного в теле старика, и, вместо того чтобы лить слезы, я должна благодарить небеса за то, что он «освободился от уз бренного существования». Те редкие случаи, когда тело переживало разум, мой супруг назвал величайшей в жизни трагедией.

Хоть я и считала, что есть доля правды в его словах, но едва ли находила в них хоть какое-то утешение, а потому оплакивала батюшку одна, а не в объятиях любящего мужа. Отцовская любовь казалась мне самым чистым, искренним и нежным чувством, и хоть сам он о нем не помнил, оно продолжало жить в моей душе. Пока отец был жив, само его существование было напоминанием об этой любви, но теперь, когда его не стало… Эту любовь похоронили вместе с ним, и не было больше на свете человека, который дорожил бы мною так же сильно, как усопший батюшка.

Роберт не приехал и следующей весной, когда умерла моя мать. Лекарь сказал, что она не была больна и что женщины со смещением матки, которое случилось у матушки, когда она производила меня на свет, живут обычно долго и счастливо, этот изъян причиняет лишь незначительные неудобства. Однако ей самой нравилось ощущать себя несчастной калекой и вести соответствующий образ жизни, что ее и погубило. «Едва ли поедание конфет в кровати и обсуждение туалетов способствуют крепкому здоровью», – заявил лекарь без капли сочувствия в голосе.

Поскольку у меня не было никаких прав на Стэнфилд-холл, поместье вместе с остальным имуществом матери отошло моему сводному брату Джону. Так что я вынуждена была вернуться в старый добрый Сайдерстоун, столь милый моему сердцу.

К моему удивлению, вскоре ко мне присоединился и Роберт. На этот раз он привел с собой молодую и буйную белоснежную кобылицу, которая скакала позади него, встряхивая шелковистой гривой. Я решила для себя, что не видела никогда лошади красивее этой, но когда потянулась к ней, чтобы потрепать по крупу, Роберт ударил меня по руке хлыстом, оставив пламенеющий след на моей тонкой кисти, и велел никогда больше не приближаться к красавице ближе чем на десять шагов. Он сказал, что станет обучать это животное для особенного хозяина, а потому не потерпит никакого вмешательства с моей стороны. «Я не позволю тебе все испортить, Эми, – заявил он, постукивая рукоятью хлыста по тыльной стороне кисти. – Христа ради и ради всех Его святых, не смей к ней прикасаться!» Поэтому я стала держаться от кобылы подальше, хотя и наблюдала каждый день из окна своей опочивальни за тем, как Роберт дрессирует чудесную белую лошадь. Никогда прежде он не уделял столько внимания одному животному. Мой муж правил ею нежной, но властной рукою, гладил ее, похлопывал по крупу, кормил яблоками, морковкой и сахаром, расчесывал ее белоснежную шерсть, чтобы та сияла, словно атлас, а грива и хвост ее походили на чистейший белый шелк. Ночи напролет он проводил с ней в конюшне, чтобы с беспокойной красавицей ничего не случилось.

В один прекрасный день он выстроил во дворе в ряд всех коровниц и служанок и стал осматривать каждую с головы до пят, пока не выбрал одну из них – высокую и стройную, словно тополь, девушку по имени Молли с каштановыми волосами. Она должна была помогать ему объезжать кобылу в дамском седле.