Лимонов - Эммануэль Каррер

В «Книге мертвых» он рассказывает прелестную историю про их поход к Синявскому. Талантливый писатель, диссидент с самого первого часа, Андрей Синявский принимал участие в похоронах Пастернака, а после собственного судебного процесса, почти столь же громкого, как и процесс над Бродским, провел несколько лет в колонии. Синявский – классический архетип русского мыслителя с неизменной бородой – в эмиграции говорил только по-русски, только с русскими и только о России, Эдуард этого терпеть не мог, однако к Синявскому испытывал симпатию и часто заходил проведать в его набитый книгами домик в Фонтене-о-Роз. Они были трогательны – он и его жена: оба добросердечные и радушные, и Эдуард воспринимал их как родителей, хотя они были не намного старше. Жена присматривала, чтобы муж не пил лишнего, потому что это вредно, а Андрей Донатович, опрокинув рюмочку-другую, становился сентиментален, начинал обнимать гостей и рассказывать, как он их любит.

В тот день, когда Эдуард привел к ним Наташу, они сначала пили чай, потом водку, закусывая селедкой и солеными огурцами, – маленький, теплый островок России в парижском пригороде. Наташа по их просьбе начала петь. Романсы, песни о войне, где речь шла о потерянных батальонах, о погибших на передовой солдатах, об их невестах, которые продолжали ждать. Голос у нее великолепный, глубокий, чуть хрипловатый, и все, кто ее знал, утверждали, что, когда она пела, была видна ее душа. Но вот она запела «Синий платочек», песню, которую никто в СССР – ни мужчины, ни женщины – не может слушать без слез, и все трое опустили глаза, не смея на нее взглянуть. Когда Эдуард и Наташа собрались уходить, Синявский, с красными от слез глазами, обнял его и шепнул: «Какая у вас жена, Эдуард Вениаминович! Какая жена! Вам есть чем гордиться!»

Она нанялась певицей в русское кабаре «Распутин». Домой возвращалась поздно и часто навеселе. Когда он обнаружил, что пить она начинает с утра, пришлось признать, что то, что он принял за временный сбой, на самом деле оказалось хроническим алкоголизмом. Грань здесь провести довольно трудно, особенно если речь идет о русских, но Эдуард был человек опытный. Сам он мог за один вечер выпить немыслимое количество алкоголя, а потом в течение трех недель не брать в рот ни капли, и никакая самая буйная попойка не могла помешать ему в семь утра следующего дня сесть за рабочий стол. Он утверждает, и я ему верю, что сделал все, чтобы уберечь Наташу от этой напасти: следил за ней, прятал бутылки и постоянно повторял, что это преступление – имея талант, так безжалостно его губить. Ему удалось убедить ее не пить хотя бы то время, пока она писала книгу «Мама, я жулика люблю» – о своем трущобном детстве в Ленинграде: ее напечатал Оливье. Передышка длилась несколько месяцев, а потом все пошло по-старому: Наташа снова принялась выпивать, но не только. Иногда она вообще исчезала из дома на несколько дней. Сходя с ума от беспокойства, он бродил по Парижу, звонил друзьям, искал ее по больницам и полицейским участкам. В конце концов она появлялась, едва ковыляя на своих высоченных каблуках: потерянная, грязная. Без сил валилась на постель, и ему приходилось ее раздевать, поворачивая тяжелое, поблекшее от пьянства, почти бесчувственное тело. Когда через двое суток она приходила в себя, он ходил за ней, как за больным ребенком, поил бульоном и пытался расспрашивать, но она ничего не помнила. Запой.