Лимонов - Эммануэль Каррер

Вернувшись из Индонезии, я нашел себе работу кинокритика. Издатель, обративший внимание на мои статьи, запускал серию монографий о современных кинематографистах и предложил мне написать одну из них – на выбор, и выбор мой пал на Вернера Херцога. Я был под сильным впечатлением от его творчества, которое в ту пору переживало пик своей популярности, но еще больше я восхищался им самим. Этот человек нанялся на завод, чтобы в одиночку, не тратя времени на уговоры спонсоров, заработать денег на свое страстное документальное кино: он рассказывал о жертвах катастроф, которым удалось выжить, о людях, отвергаемых обществом, об эффектах фата-моргана. В фильме «Агирре, гнев божий» ему пришлось укрощать не только джунгли Амазонки, но и сложный характер неуравновешенного Клауса Кински, актера, которого он снимал больше всего. Херцог пересек всю Европу пешком, по прямой линии, чтобы отвести смерть от старой дамы Лотты Айснер, ключевой фигуры современного немецкого кино. Могучий плотью, неукротимый духом, абсолютно чуждый легкомысленной пустоте и вторичности, которая в начале восьмидесятых была уделом всех нас, парижан, он прочерчивал свой путь в экстремальных условиях, бросая вызов природе, не стесняясь в случае необходимости истязать туземцев и не давая себя остановить соображениям осмотрительности и щепетильности, высказываемым теми, кто с великим трудом следовал за ним. Кино, сделанное Херцогом, разительно отличалось от застольных междусобойчиков в кафе, снятых на пленку выпускниками парижской киношколы. Короче, я преклонялся перед режиссером, казавшимся мне сверхчеловеком, и по своей привычке, уже описанной и понятной вам, сурово бичевал себя за то, что не был таким же.

Моя нелюбовь к собственной персоне достигла, если можно так выразиться, своего пика, когда, после выхода из печати моей монографии, журнал Telerama послал меня на фестиваль в Каннах взять интервью у Херцога, представившего там свой новый фильм «Фицкарральдо». Мои друзья считали, что с поездкой в Канны мне очень повезло, я же находил все это ужасным: несколько дней сплошного унижения. Начинающий журналист, без связей, я находился у самого подножия той лестницы, где наверху парят в эмпиреях звезды, а ты топчешься в самом низу, за барьером, в толпе простых зрителей, мечтающих хоть одним глазком поглядеть на небожителей, а если очень повезет, то и сфотографироваться с кем-нибудь из них. Из этой толпы я почти не выделялся, разве что стоял чуть выше, но я лишен наивности этих людей, позволяющей им в конечном счете, быть довольными своей судьбой, а аккредитация открывала доступ только на самые неудобные просмотры. Словом, я был самой настоящей шелупонью. В тот день, когда жюри смотрело «Фицкарральдо», моему издателю пришла в голову мысль устроить в фестивальном дворце, после сеанса, продажу моей книги с автографом героя. Я сидел за маленьким столиком, на котором лежали экземпляры монографии, и ждал покупателей: в будущем мне часто придется сидеть вот так же в салонах и книжных магазинах. Это, в принципе, совсем не просто, а для меня, еще не обстрелянного бойца, тогдашний опыт обернулся суровым испытанием. Ведь публику, выходящую из просмотрового зала, все фестивальные дни забрасывают огромным количеством всякой печатной продукции: пресс-релизы, альбомы с фотографиями, биографии звезд и всевозможные брошюры. Она не знает, что делать с этой макулатурой, а уж идея покупать что бы то ни было кажется ей просто шокирующей. Большинство зрителей, проходивших мимо моего стола, не обращали на меня никакого внимания, лишь некоторые, усталым и равнодушным движением завсегдатая бесплатных фуршетов, снимающего с плывущего мимо подноса дармовой бокал с шампанским, хватали со стола экземпляр моей книги, уже шаря вокруг глазами в поисках мусорного ящика, куда бы можно было ее кинуть, как политическую листовку, взятую из трусости или из жалости к распространителю. И мне приходилось бежать за ними и извиняющимся тоном объяснять, что за это надо платить.