Курс любви - Ален де Боттон (2016)

Дома он «папа», человек, не переживающий из-за карьеры или финансовых забот, любитель мороженого, бестолковое существо, ничего так не любящее, как кружить в воздухе свою визжащую дочку и, подняв, усадить ее себе на плечи. Он слишком сильно любит Эстер, чтобы посметь навязать ей свою взрослую беспокойную действительность. Любить дочь – означает изо всех сил стремиться набраться мужества не быть во всем собой. Мир, таким образом, обретает (в ранние годы Эстер) подобие стабильности, которую, как ощутит она позже, он, должно быть, впоследствии утратил, хотя на деле, если мир и имел ее когда-либо, так только в решительно и благоразумно отредактированном ее родителями виде. Прочность и чувство долговечности этого мира – иллюзия, поверить в которую способны лишь те, кто еще не понимает, насколько случайной может быть жизнь и как постоянны перемены и крушения. Для Эстер, например, здание на Ньюбэтл-Террас просто и естественно «дом» со всеми вечными ассоциациями, вызываемыми этим словом, а не вполне обычное строение, выбранное родителями в качестве жилища по соображениям выгоды. Степень непредвиденного достигает апогея в случае с существованием самой Эстер. Если бы жизнь у Кирстен и Рабиха разворачивалась хоть чуточку по-иному, созвездие физических черт и свойств характера, которые сейчас, по видимости, так неотделимо и необходимо слились воедино в их дочери, могли бы принадлежать совсем другим существам, гипотетическим людям, которые навеки останутся замороженными, как несбывшиеся возможности, – разрозненный генетический потенциал, так и не приведенный в действие, потому что кто-то отменил встречу за ужином, уже имел ухажера или чересчур стеснялся попросить номер телефона. Ковер в комнате Эстер – бежевое шерстяное пространство, на котором девочка часами просиживает, вырезая из бумаги фигурки животных, и с которого в солнечные дни через окно смотрит в небо, – потеряет для нее давнее ощущение поверхности, на которой она впервые училась ползать и особый запах и фактуру которой она будет помнить до конца своих дней. А вот в пространстве существования ее родителей ковру едва ли предназначалась роль стойкого тотема домашнего быта: на деле его заказали всего за несколько недель до рождения Эстер, немного поспешно, на центральной улице возле автобусной остановки у ненадежного местного торговца, который вскоре после этого прикрыл лавочку. Частично убеждение в сносности бытия только рожденного человека вытекает из неспособности понять хрупкую природу всего сущего.

Окруженный любовью ребенок – это сложный случай. Родительская любовь по природе своей призвана скрывать усилия, затраченные на ее создание. Она ограждает ребенка от сложностей и горестей родителя – и от осведомленности, каким множеством других интересов, друзей и забот пожертвовали родители во имя любви. С бесконечной щедростью она помещает маленькую личность на время в самый центр мироздания, чтобы наделить ее силой для того дня, когда он или она с тягостным удивлением постигнут истинную меру и жуткое одиночество мира взрослых.

В обычный эдинбургский вечер, когда Рабих с Кирстен наконец-то уложили Эстер, когда слюнявчик у нее под подбородком хорошо отглажен и она сама уютно устроилась в своей кроватке, когда молчит радионяня в спальне, эти двое бесконечно терпеливых и добрых родителей удаляются в гостиную, садятся перед телевизором или берут нечитаные воскресные журналы и предаются такому занятию, какое, наверное, потрясло бы малышку, если бы она каким-то чудом смогла наблюдать и постигать происходящее. Ведь вместо ласкового, снисходительного языка, на каком Рабих с Кирстен в течение многих часов общались с ребенком, теперь часто звучат лишь горечь, мстительность и придирчивость. Усилие любви изнуряет их. У них не осталось ничего, чем можно было бы одарить друг друга. Уставший «ребенок» внутри каждого из них в ярости, что на него так долго не обращали внимания, и разрывается на части.