Танцующая в Аушвице - Паул Гласер (2010)

Когда в один из вечеров Курт доставляет меня назад в контору и я раздеваюсь, он продолжает смотреть на меня. Мы оба смотрим друг на друга и ничего не говорим. И тут он делает ко мне шаг. Я чувствую его дыхание. Его глаза совсем рядом с моими, и взгляд этих глаз серьезен, до боли серьезен. Мы бросаемся в объятья друг друга, падаем на пол поверх соскользнувшей с меня одежды и занимаемся любовью. После того как все заканчивается, он очень смущен и тих. И явно пребывает в растерянности. Я смотрю на серьезного молчаливого мужчину, который так беспокоится о своей оставшейся дома семье. Я утешаю его, глажу по волосам и тихонько что-то нашептываю. “Не мы придумали все это Schweinerei[87], живи лишь этим моментом…” Какое-то время мы тихо лежим рядом. Потом Курт встает, натягивает брюки и куртку. Бегло целует меня и возвращается назад, на свою эсэсовскую вечеринку. Я медленно одеваюсь, причесываюсь и думаю о таком скромном, таком застенчивом Курте. Наконец-то он дерзнул переспать со мной, и я решаю, что в этих гнусных обстоятельствах будет правильным влюбить его в себя. Нам будет так кстати найти утешение друг в друге. К тому же с Куртом я буду чувствовать себя защищенной от приставаний других охранников, они наверняка станут распускать руки, особенно в пьяном угаре… О контрацепции я теперь могу не беспокоиться. Когда я думаю о том, что никогда теперь не смогу иметь детей, на душе у меня пусто и тоскливо. Но в отношениях с Куртом это даже кое-какое преимущество.

С той поры мы с Куртом после танцевальных уроков бываем вместе. Немного любви посреди отчаянья, в самом центре этой фабрики смерти. Пусть даже эта любовь порождена самыми жуткими условиями, но она дарит нам мгновения свободы и действует на меня исцеляюще. С этой любовью я чувствую себя намного лучше.

В течение дня, сидя за своим столом и составляя производственные планы, я часто думаю о Курте, о его запахе, о его руках, о том, как накануне вечером мы, лежа здесь на полу, любили друг друга. Курт отбросил застенчивость, и теперь он куда свободнее держится со мной. И куда увереннее себя ощущает. Его раскрепощение вдохновляет меня на новую песенку. Песенку о мужчинах. Весьма циничную и безо всяких иллюзий.

Но внезапно уроки танцев заканчиваются. Прекращаются и все эти миленькие эсэсовские вечеринки. Никто больше не поет. В воздухе повисла тревога. Однажды вечером мы снова лежим с Куртом на одеялах за моим бюро. И тут Курт заговаривает о том, что его заботит.

— Все это чертово Schweinerei[88]. А теперь мы еще проигрываем войну. Это уже все понимают. Мы разговариваем об этом, пока еще шепотом, потому что официально нам все еще обещана Endsieg[89]. Но русские надвигаются на нас с востока, а на западе нас теснят американцы. Что будет с нами? У меня уже целую неделю нет ни единой весточки из дому, ни от родителей, ни от сестры…

Я утешаю его. Пытаюсь развеселить и рассмешить. Ничего не выходит. Курт мрачен как туча и напуган. От некогда сильного и дружелюбного эсэсовца теперь почти ничего не осталось.

Мне представляется, что он должен быть крепче духом, должен уметь держать себя в руках. Но я ничего ему не говорю. Лишь только замечаю, чтобы его подбодрить:

— Ты всегда хорошо обходился с заключенными. Продолжай быть таким и дальше, чтобы после войны с тебя не стали спрашивать за совершенные преступления. И я сама, если вдруг меня об этом спросят, подтвержу, что ты был со мной исключительно мил.

Курт ничего не отвечает, легко гладит меня по волосам, потом встает и уходит в свою казарму. Ну а я отправляюсь в барак.

Мы с Куртом в последний раз любим друг друга около моего стола. Он выглядит обеспокоенным и говорит мне, что русские подошли уже совсем близко к лагерю. Нужно уходить.

Знакомство

Мой троюродный брат Рене, с которым я познакомился в Европейской комиссии в Брюсселе, прощаясь, обещал “быть на связи”. И вот он мне звонит — чуть ли не из соседнего дома.