— Люди находят интересным вопрос об их еврейском происхождении, и почему-то их тянет заглянуть в полную ужасов историю еврейского народа, — говорит он. — Но я считаю, что лучше об этом молчать и держать все секреты при себе. Практика показывает, что рано или поздно все это оборачивается против тебя.

В последующие два года я еще пару раз пробую заговорить с отцом о прошлом нашей семьи. Но отец хранит молчание, а что касается еврейской темы, так здесь его вообще расспрашивать о чем-либо бесполезно.

Однако меня эта тема по-прежнему тревожит, я регулярно вспоминаю встречу с нашим дальним родственником. И молчание отца тоже не перестает меня занимать. У меня не укладывается в голове, что большая часть моей родни была попросту уничтожена. Не в средние века и не в какой-то далекой стране, а прямо здесь, в центре Европы, всего лишь одно поколение назад. Я действительно не могу себе этого представить. Вокруг меня — честные законопослушные граждане, и если в этом обществе кто-нибудь кого-нибудь убивает, об этом назавтра трубит вся пресса. Если бы убили мою бабушку или, скажем, дядю, это я еще как-то смог бы переварить, хотя подобное известие меня бы сильно взволновало. Кто убийца, совершивший это преступление? Он пошел на убийство из ревности, из мести? А может, из-за денег?..

Наверняка я стремился бы докопаться до истины, а потом, возможно, попытался бы понять мотивы, толкнувшие преступника на этот шаг, и как-то их объяснить. Но то, что наряду со многими другими семьями была убита вся наша семья, погублен весь наш род, — это представляется мне слишком абстрактным и выходит за рамки моего понимания. Это превосходит мою способность оценивать событие эмоционально. Недоумение и холодное отстранение — это единственная реакция, которая мне остается.

Один мой друг рассказывает, что ему как-то попалась “Книга памяти города Неймейгена”. В ней встречаются имена моих родственников. По словам друга, книга посвящена годам Второй мировой войны, и фамилия Гласер упоминается в ней именно в этом контексте. Я достаю эту книгу, открываю ее — и тут же натыкаюсь на фотографии наших родственников.

Впервые вижу их лица и узнаю имена: Сара, Мип, Давид, Эстер, Гарри и многие другие. Почти все они погибли, сообщается в книге. Перелистывая страницы, я обнаруживаю еще одну фотографию — трех девочек в возрасте от 14 до 17 лет. Красивые темноволосые девочки, улыбаясь, смотрят в камеру. Это сестры Гласер, и я непроизвольно думаю о трех своих дочерях, тоже сестрах Гласер, таких же темноволосых и красивых: еще больше сходства я подмечаю в разрезе глаз, позах, манере смеяться. Быть может, у меня разыгралось воображение, но мне кажется, что я все это действительно вижу.

Снова и снова мой взгляд возвращается к трем сестрам. Абстрактное отношение к погибшей семье как к чему-то, что меня не касается, постепенно уходит.

“Особенно печален рассказ о скрывавшейся от нацистов семье Гласер, — читаю я в книге. — Глава семьи Давид, торговец сельхозпродукцией, в 1942 году принял решение спрятать семью от нацистов. О том, где организовать убежище, он посоветовался с неким фермером, своим хорошим деловым партнером. Фермер не мог спрятать семью у себя. Его ферма была совсем небольшой, находилась рядом с оживленной трассой, и туда каждый день наведывалось много людей. А вот его брат, живший на большой ферме далеко за городом, был готов принять семью Давида.

17 ноября 1942 года, в день крупнейшей нацистской облавы, семья отбыла по указанному фермером адресу. На ферме семья чаще всего пряталась в доме. Играть детям во дворе тоже было опасно, поэтому играли дети в амбаре. Отец помогал хозяину фермы по хозяйству. Несмотря на относительную безопасность, время от времени возникала угроза облавы, и всем членам семьи Гласеров приходилось немедленно покидать дом. По несколько часов, а иногда даже дней они блуждали по округе, пока хозяин фермы не сообщал, что опасность миновала.