Танцующая в Аушвице - Паул Гласер (2010)

Маловероятно, что они сумели здесь выжить. Практически все заключенные старше сорока лет отправляются прямиком в газовую камеру и “вылетают в трубу”[79]. Еще в Вестерборке мне об этом в общих чертах поведал Йорг, и, поработав на него и Zentralstelle[80], я слишком хорошо представляю, какими критериями при “сортировке” заключенных пользуются немцы. Если тебе за сорок, у тебя остается не слишком много шансов выжить. Не исключено, что сейчас критерии стали еще строже.

С глубоким сожалением я вспоминаю, какой вредной и скандальной дочерью я была, когда мы с родителями жили в Неймейгене. По счастью, они не держали на меня зла и ничем не попрекали, когда после развода и из-за растущего давления со стороны нацистов я вынуждена была поселиться у них дома в Ден-Босе. Меня приняли с распростертыми объятиями и никогда не вспоминали о моем бегстве из Неймейгена. Лишь как-то раз мама рассказала мне, что отец был тогда очень зол на меня и сильно расстроен. Но, к счастью, скоро перестал сердиться. Мой отец никогда не был злобным или мстительным. К тому же из-за проблем на своем производстве и общего экономического кризиса, который тогда разразился, голова у него была забита совсем другим. Мои родители всегда были по отношению ко мне абсолютно бескорыстны, и мы вместе прожили в Ден-Босе наши лучшие дни. Они даже согласились устроить танцевальную школу у них на чердаке!.. Когда я вспоминаю о родителях, во мне поднимается волна удушающего горя, но я отталкиваю ее от себя. Из глубины души я поднимаю наверх наши лучшие моменты, чтобы почерпнуть в них мужество и продолжать жить дальше…

В Биркенау мы направляемся в ту часть лагеря, где стоят газовые камеры. Нас сразу же пристраивают к делу. Это поганая работа. Чтобы ее выполнять, нужно полностью отключиться. Здесь настоящий конвейер смерти. В глазах жертв читается ужас. Нам нужно сопроводить их и успокоить перед тем, как их отправят “принимать душ”. В раздевалке я раздаю им полотенца, но ужас в их глазах остается. Среди них есть дети. Мальчишечка, на мой взгляд, лет десяти стоит в конце очереди. Он стоит один, обмотанный рваным шарфом, у него огромные карие глаза. Когда он замечает мой взгляд, я ободряюще улыбаюсь ему. Он колеблется, потом выходит из оцепенения и улыбается мне в ответ. Через полчаса мы вытаскиваем еще теплые тела наружу. И мальчишечку тоже… Я твердо намерена ото всего внутренне отгородиться, и меня удивляет, насколько быстро мне это удается. Я возвожу вокруг себя броню и запираю на замок свои чувства и мысли, точнее сказать, даю им течь бесконечным потоком. Ну, не совсем бесконечным, иногда мне приходится сосредотачиваться на выживании, выживании и еще раз выживании. Меня удивляет, насколько равнодушной я стала к чужой боли и смерти. Я механически таскаю еще теплых мертвецов с искаженными лицами. Некоторые в рвоте и испражнениях, широко распахнутые глаза; мать, обнимающая ребенка… Мы вытаскиваем их наружу и кладем на настил. Мертвые уже ничего не чувствуют, я экономлю силы, не переживаю за них, просто таскаю. К тому же истощенные узники и дети не так уж тяжелы. Мужчины из Sonderkommando[81] уносят тела, смотрят, есть ли у тех золотые зубы, выдирают их, а затем трупы отправляют в крематорий. Я вижу и чувствую всех этих мертвых людей, но одновременно я их как бы и не вижу. Одна из моих “коллег” видит их по-настоящему и через четыре дня, испуская стоны, лишается разума. И ей уже нет никакого дела до того, что ее саму отправляют в газовую камеру.

Разница между днем и ночью колоссальна. Ночью я сплю глубоким сном и бесконечно далека отсюда — там, где нет никакой колючей проволоки, всех этих криков и мертвых вокруг меня. Утром все начинается заново, будто в загривок мне впивается страшный зверь и я никак не могу стряхнуть его с себя.