Твердыня тысячи копий - Энтони Ричес (2011)

Орудуя длинным двуручным палашом, Луго застал ратников врасплох, вынудив их броситься врассыпную, когда его тяжелый меч чуть ли не надвое развалил туловище одному и снес полчерепа другому. Первый бедолага тряпичной куклой упал на булыжную мостовую тракта, второй закатил белки глаз, оседая рядом. Тем временем Марк, тряся головой и вовсю моргая после контузии, вскинул оружие и шагнул вперед, чтобы встретить парочку, которая охотилась на него. Тут справа, на самом краю поля зрения, какое-то движение принудило его повернуть голову, – и он с места отпрыгнул назад, успев лишь крикнуть:

– Луго! Ложись!

В громовом топоте копыт на сельговов обрушилась половина конной декурии. Один из всадников на полном ходу сшиб какого-то ратника, когда тот лицом встретил медный умбон на щите кавалериста, и уже через секунду Марк оказался один среди разбросанных тел. Откуда-то с равнины доносился настойчивый зов горна, требовавший приступить к сбору пленников, коль скоро схватка по большому счету была завершена. Центурион оглянулся по сторонам, про себя поражаясь, до чего опустошительной вышла атака петрианских конных бойцов, сумевших за столь короткое время отвести смертельную угрозу от бесчувственного германца. Шатаясь на ватных ногах, он приблизился к тому месту, где копошился приходящий в себя Луго. Пару раз подергав здоровяка Арминия за плечо, Марк тяжело осел рядом.

К середине утра пыточный мастер вениконов счел, что наконец подобрал ключик к молчавшему декуриону. Заправляя напоследок свой профессиональный инструментарий – скорее ради чисто психологического эффекта, который производило шипение ножевой кромки на бархатистом оселке, – он тихонько докладывал Друсту:

– Мой повелитель, это редкостный воин. Жестоковыйный упрямец, чьей силой воли гордилась бы твоя дружина, появись он на свет в нашем племени. Я уже причинил ему великую боль, а он в ответ на все мои старания лишь покряхтывал. Конечно, я мог бы мучить его сильнее, скажем, занялся бы мускулами, которые приводят в действие руки и ноги… превратил бы его в калеку… отпилил все, что составляет мужское достоинство, затем ослепил бы… Тебе достаточно приказать. – Он бросил взгляд на римлянина, чьи глаза горели вызовом, после чего продолжил: – Но если честно, я сомневаюсь, что это его сломает, к тому же смерть от потери крови наступит быстро и не даст твоим людям насладиться долгими криками врага.

Друст скривился.

– Жаль. Я рассчитывал на кое-что другое… И ничего нельзя сделать?

Палач вздернул бровь, разглядывая связанного декуриона.

– Такое впечатление, что он крайне не хочет, чтобы о его плачевной судьбе узнали соратники. Еще мне представляется, что он великий гордец и вопли боли ударят по его спеси, докажут, что конец жизни он встретил как тряпка. Вряд ли ножи сумеют развязать ему язык, зато если пригрозить позором… Мой повелитель, надо пообещать нечто предельно унизительное, вот тогда он заговорит. Уверен.

Друст долго смотрел на палача, после чего неохотно кивнул, дескать, понятно, и всем корпусом повернулся к нагому пленнику. Оглядев его с ног до головы, дав оценку уже причиненным повреждениям, он промолвил:

– Воды. Он мне нужен в полном сознании.

Какой-то ратник шагнул вперед и окатил римлянина из кожаного ведра. Ледяной душ заставил легионера широко распахнуть глаза, выбил из спасительного забытья. Друст подошел ближе, так что мог теперь пнуть пленника в залитый кровью живот.

– Латинянин, мой мастер по уговорам заявляет, будто его ножи против тебя бессильны. Говорит, ты слишком горд, чтобы унизиться до страха или крика боли. И знаешь, я ему верю. Да ты взгляни на себя – нет, серьезно, посмотри, во что он тебя превратил.

Декурион в полном молчании не сводил с воеводы жесткого как кремень взгляда, где горели вызов и презрение. Друст потряс головой, пародируя огорчение, и бросил взгляд на многосотенную толпу, что собралась поглазеть, как будут унижать римлянина.