Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон (2016)

Д’Антон отвел свои печальные глаза.

– По-вашему, – продолжил Струлович, – цель этих демонстрантов соответствует традициям региона?

Когда д’Антон повернулся спиной, он повторил этот вопрос тоном, который даже на его собственный слух представлял собой своего рода демонстрацию.

– С культурной точки зрения, я имею в виду. По-вашему, она отвечает интересам местных налогоплательщиков, отдает дань долгой истории церковности, не нарушает покой и тишину…

Но д’Антон уже исчез – затерялся среди прочих протестующих.

Позже, сидя у себя в саду, наблюдая, как тени, точно демоны, пляшут над Элдерли-Эдж, и жалея, что у него нет жены, с которой можно посоветоваться, или дочери, которая не пропадает неизвестно где и не целуется с троглодитами, Струлович пытался понять, рад он или огорчен, что не опорожнил желудок от всей накопившейся желчи и не назвал д’Антона тем, кем его считал… нет, тем, кто он и есть на самом деле.

И рад, и огорчен, решил он наконец.

Огорчен, потому что желчи требуется выход, а д’Антон заслуживает того, чтобы сказать ему правду в лицо.

Рад, потому что обвинение, которое Струлович хотел бросить в спину уходящему д’Антону, неизменно возвращается и ранит бросившего его. Что это за общественная патология – как случилось, что обличить другого в низости само по себе стало низостью, – Струлович не знал. Однако дело обстояло именно так. Теперь безумен не тот, кто ненавидит, а тот, кто считает себя ненавидимым. Уж лучше бы, подумал Струлович, враги ненавидели нас в открытую, как раньше: обзывали неверными, нехристями, псами, стегали, пинали, унижали, притесняли и обкрадывали, но, по крайней мере, не наносили последнего удара – не обвиняли нас же самих в паранойе. Только взгляните, как пес возвращается на блевотину жалости к себе и счастлив лишь тогда, когда считает, будто мы желаем ему погибели.

За что мы и желаем ему погибели.

Таковы, по крайней мере, были чувства Струловича к д’Антону на момент появления Шейлока, и перемены в них ничто не предвещало.

А что же д’Антон?

У него не было к Струловичу никаких претензий, если он вообще помнил, кто такой Струлович. Уж конечно д’Антон не испытывал к нему ненависти. Он ни к кому не испытывал ненависти, тем более на расовой почве. Доказательство тому – его французско-гвинейское происхождение, количество стран, которые он объездил, и языков, которыми владел, любовь к японскому и китайскому искусству, а также естественная духовная близость с гончарами, стеклодувами и миниатюристами всех стран и эпох. Струлович – теперь, когда обстоятельства столкнули их лицом к лицу, в памяти у д’Антона все-таки всплыл неприятный образ этого человека, – страдает манией преследования. Один из тех евреев, которые ощущают собственное еврейство гораздо острее, чем окружающие. Д’Антону в голову бы не пришло, что Струлович еврей, если бы он так настойчиво это не выпячивал. В любом случае, вероисповедание – или как лучше выразиться? этническая принадлежность? – не имело никакого отношения к той неприязни, которую испытывал к нему д’Антон. Струлович не умеет достойно проигрывать, вот и все. Богатый, лишенный вкуса, навязчивый, агрессивный, раздражительный, он думает только о себе, жалеет себя и себе же вредит, выдумывает несуществующие оскорбления, а сам оскорбляет других, вечно обижен и считает, будто весь мир ему что-то должен. Подобные качества, по мнению д’Антона, нельзя назвать чем-то неотъемлемо и неизбежно присущим каждому еврею, если еврей сам не делает их частью себя.

Но поскольку в случае со Струловичем дело обстояло именно так, д’Антон, хотя и готов был ради Барнаби на все, тем не менее понимал, что будет нелегко убедить Струловича встретиться с ним и уж тем более расстаться с эскизом Соломона Джозефа Соломона к картине «Первый урок любви».

И все же д’Антон не сомневался в успехе. Если предложить за картину существенно больше, чем заплатил за нее Струлович, разве сумеет еврей отказаться от легкой наживы?