Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон (2016)

Разве он просил так уж много?

Не надо было отлучаться. Можно проклинать Джессику хоть целую вечность, но он сам виноват, что не остался дома. Какое-то несчастье грозило его покою – он это чуял.

«Что нового на Риальто?»

Почему он так нервничал? А если нервничал, зачем принял приглашение?

«Лучше б не ходить мне».

Так не ходи!

Шейлока влекло к опасности, точно кошку, и он пошел, чтобы есть пищу, которая ему претила, в обществе, которое ненавидел. Однако Шейлоку предстоял ужин еще одного рода. Признайся, признайся себе: ты пошел ради злорадного, каннибалистического удовольствия поужинать христианами – насытить древнюю вражду.

А пока тебя не было…

А пока его не было, христиане сами им поужинали.

Просто из драматического интереса: кто кого больше ненавидит?

Они друг друга стоили:

– Меня вы звали злобным псом…

– Тебя опять готов я так назвать…

– Собака я! Страшись моих клыков!

Поглощенные друг другом, влекомые магнетической силой взаимного отвращения, они были не в силах расцепиться. Поводом послужили деньги: один дает взаймы под проценты, другой считает это ниже своего достоинства. Я, Шейлок, не даю и не беру, с тем чтоб платить или взымать проценты, но, чтоб помочь в нужде особой другу, нарушу правило[48]. Что называется, и рыбку съесть, и рук не замочить, подумал Шейлок, вспоминая, с какой неслыханной наглостью произнес Антонио это «но». Будто своей просьбой делал Шейлоку одолжение. О отче Авраам! Вот каковы все эти христиане[49].

Хотя полем боя для этой древней вражды служили деньги, война началась не с них.

Просто из исторического интереса: кто кого больше ненавидит? Вопрос из серии: «Что первично – яйцо или курица?» Заметьте слово «древняя». Гнусность, которую каждый видел в другом – гордое сознание своей исключительности, с одной стороны, гордая претензия на милосердие, с другой – предшествовала расцвету капитализма и ростовщичества. Какому же движению людей и идей она не предшествовала? Может, сеющим распри словам апостола Павла? До Павла царил мир. С другой стороны, до Павла не существовало христиан, а значит, евреям некого было ненавидеть и некем быть ненавидимыми.

Что ж, если христиане видят в нем только гнусность, гнусность он им и покажет.

А они? В ответ они проявят к нему свою гнусную милость, подобную ядовитому дождю.

Значит ли это, что Шейлок иронически сослался на гнусность?

А христиане иронически сослались на милость?

Одно он знал наверняка: кража его дочери точно не была иронической отсылкой.

* * *

– Я люблю Беатрис, – объявил Хаусом, затягивая и тут же ослабляя галстук. Зеленый с алым дракон у него под воротником изогнулся всем телом.

– Ей шестнадцать.

– Какая разница! – возмутилась Беатрис.

Хаусом переводил взгляд с отца на дочь, желая угодить обоим.

– Шестнадцать! – с нажимом повторил Струлович.

– Папа, смени пластинку. Ты тянешь эту песню с тех пор, как я родилась. «Ей тринадцать… ей четырнадцать… ей пятнадцать…» Мне стукнет шестьдесят, а ты по-прежнему будешь повторять то же самое.

– К шестидесяти у тебя появится кое-какой жизненный опыт, а меня уже не будет рядом.

– Меня тоже, – добавил Хаусом.

Взгляд Беатрис ясно сказал, что говорить этого не следовало. Не стоит акцентировать внимание на разнице в возрасте, когда пытаешься выпросить девушку у родителя.

Пора поговорить с поклонником дочери с глазу на глаз, подумал Струлович. Как в старые добрые времена.

– Беатрис, ты нас обоих стесняешь, – сказал Струлович. – Почему бы тебе не оставить нас ненадолго? Обещаю: я не стану предлагать мистеру Хаусому денег в обмен на то, чтобы он уехал из страны.

Явное доказательство, что он обдумывал такую возможность.

– Никакие деньги не заставят меня бросить Беатрис, сэр, – ответил Хаусом.