Ирландское сердце - Мэри Пэт Келли (2015)

Там она опустила пенни в прорезь металлического ящичка, прикрепленного к резной полке, где рядами были выложены небольшие свечи. Протянув руку, она взяла две штуки и наколола их на свободные шипы. Получилось у нее ловко – большая практика, подумала я. Она взяла специальный вощеный фитиль, зажгла одну свечу и передала его мне. Я зажгла вторую.

Я словно вновь находилась в церкви Святой Бригитты с бабушкой Онорой. Мы с ней всегда зажигали свечки вместе – по одной за каждого из ее детей и его семью. Я, тогда еще маленькая, предлагала ей: «Давай зажжем свечку за каждого члена нашей семьи». А сама думала о том, какое чудное сияние будет от сорока с лишним горящих огоньков. Но она отвечала: «Нет, Господь и так видит этот огонь и слышит молитвы у нас в сердцах».

Пока свечи разгорались, я неподвижным взглядом смотрела на золоченый табернакль[194]. В голову пришла молитва «Прошу Тебя». «Прошу Тебя, пусть с Питером Кили все будет хорошо. Прошу Тебя, защити весь этот ирландский народ. Помоги нам хорошо сделать свою работу». И я зажгла еще три свечи.

Мод улыбнулась мне.

– У вас так много такого, о чем нужно помолиться, – сказала она. – За живых и мертвых. Я всегда вспоминаю о Кевине Барри, когда стою на том месте, где он слушал мессу. Кевин был студентом университета, Нора. И было ему всего восемнадцать. Его схватили во время стычки с армейским патрулем. Пытали. Потом повесили. Настоящего суда не было. Был военный трибунал, который даже не пытался делать вид, что следует законной процедуре. Когда он умирал, за него молились тысячи людей, собравшиеся перед тюрьмой Маунтджой. Про него теперь сложена песня – «Просто парень восемнадцати лет». Герой. Это очень вдохновляет.

Но лучше было бы, если бы он молился тут с нами, стоя на коленях, думала я, чтобы был жив, чтобы продолжал учебу. Однако тут Мод сдавила мне руку.

– Именно такие мученики, как он, и спасут нас. После гибели Кевина Барри к вооруженной борьбе присоединилось более пятидесяти студентов.

И она очень театрально перекрестилась.

Интересно, почему новообращенные всегда более религиозны, чем собственно католики?

– Знаете, первым ректором этого колледжа был сам кардинал Ньюман. Здесь учился Хопкинс. Джерард Мэнли Хопкинс, поэт. Он ненавидел Дублин, не выносил эту погоду, – рассказывала Мод, когда мы вышли из церкви.

И я в определенном смысле понимала этого Хопкинса, когда мы под дождем переходили площадь. Но затем мы вошли в ее дом. Что-то здесь напоминало мне улицу Благовещенья в Париже.

В гостиной у Мод мы пили шерри из бокалов уотерфордского хрусталя. В мраморном камине горели поленья. Тяжелые бархатные шторы, которые я помнила еще по Парижу, защищали от сквозняков и приглушали шум бьющего в окна дождя. Мы ели толстые ломти черного хлеба, щедро намазанные маслом.

Мод рассказала мне, что путешествовала по стране с Шарлоттой Деспард – англичанкой-суфражисткой, которая жила здесь вместе с ней. Когда миссис Деспард присоединилась к нам, выглядела она в своей твидовой юбке и жакете действительно очень по-английски, хотя сразу же заявила мне, что родилась в ирландском графстве Роскоммон.

– В деревне Френчпарк, – уточнила она. – Это моя духовная родина. В детстве я провела там столько счастливых дней.

И тут она спросила, откуда я. Ну вот, еще одна.

– Из Чикаго. Хотя родом мы из Голуэя, – добавила я, находясь наконец на земле предков.

Миссис Деспард разгневанно клеймила тюрьмы, которые они с Мод посещали.

– Условия там просто ужасные. В лагере в Керраге в одном бараке набито по двадцать пять человек. Отопления нет. Чтобы скрыть факт пыток, они переправляют людей в английские тюрьмы.