Аврора попыталась было прочесть записку, но слезы застилали ей взор, да и буквы на материи расплылись и были очень неразборчивы.

Госпожа Гонзаго, донья Крус и Шаверни попробовали ей помочь, но и они не смогли разобрать расплывшиеся каракули.

— Я прочту, — проговорила Аврора, утирая глаза тем же платком.

И она и вправду прочла:

«Принцессе Гонзаго. Сделайте так, чтобы я перед смертью еще раз повидал Аврору».

На какое-то мгновение Аврора застыла. Затем, придя в себя в материнских объятиях, она спросила у Шаверни:

— Где он?

— В тюрьме Шатле.

— Значит, он приговорен?

— Понятия не имею. Знаю только, что он сидит в одиночке.

Аврора высвободилась из объятий матери и бросила:

— Я еду в тюрьму Шатле.

— Рядом с вами ваша мать, — с упреком проговорила принцесса, — и отныне она будет вам поддержкой и опорой. Ваше сердце молчало, но должно было сказать: «Матушка, отвезите меня в тюрьму Шатле».

— Как! — пролепетала Аврора. — Вы готовы?..

— Супруг моей дочери — мой сын, — ответила принцесса. — Если он погибнет, я стану его оплакивать, а если его еще можно спасти, я его спасу!

Она направилась к двери; Аврора, догнав мать, принялась целовать ей руки, орошая их слезами и повторяя:

— Да возблагодарит вас Господь, матушка!

В просторной канцелярии Шатле завтракали долго и обильно. Маркиз де Сегре вполне заслужил свою репутацию, впрочем, немало над нею потрудившись. Это был изысканнейший гурман, модный судебный деятель и безупречный вельможа.

Его советники, начиная от сьера Вертело де Лабомеля и кончая юным Юссоном-Бордессоном, имевшим лишь совещательный голос, отличались жизнелюбием, упитанностью, прекрасным аппетитом и чувствовали себя гораздо лучше за столом, нежели в зале суда.

Нужно отдать им должное: второе заседание Огненной палаты было много короче, чем завтрак. Из трех свидетелей, коих они намеревались заслушать, двоих не оказалось в наличии, а именно: неких Плюмажа и Галунье, сбежавших из тюрьмы. Давал показания только господин де Пероль. Выдвинутые им обвинения были столь ясны и бесспорны, что вся процедура заметно упростилась.

В те поры в Шатле все было временным. У судей не было никаких удобств, в отличие от дворца парламента. Гардеробная маркиза де Сегре помещалась в темной комнатке, отделенной лишь тонкой перегородкой от закутка, где переодевались господа советники. Это было весьма стеснительно, а ведь в небольших провинциальных судах к господам советникам относились с большим почтением. Через застекленную Дверь зала канцелярия сообщалась с мостом, соединявшим кирпичную или Новую башню с замком на уровне камеры, куда был посажен Шаверни. Чтобы попасть в тюрьму, заключенные были вынуждены проходить через эту залу.

— Который час, господин де Лабомель? — осведомился через перегородку маркиз де Сегре.

— Два часа, господин председатель, — ответил советник.

— Баронесса меня уже ждет! Черт бы побрал эти сдвоенные заседания! Попросите господина Юссона узнать, у ворот ли еще мой портшез.

Юссон-Бордессон поспешил вниз по лестнице, шагая через несколько ступенек. Так и надо, когда делаешь серьезную карьеру.

— А вы знаете, — говорил между тем Перрен Аклен-Демезон де Вьеф-Виль-ан-Форе, — этот свидетель, господин де Пероль, говорил весьма удачно. Если бы не он, нам пришлось бы отложить слушание до трех часов.

— Он служит у принца Гонзаго, — отозвался Лабомель, — а принц умеет подбирать людей.

— Что я такое недавно слышал? — вмешался в беседу маркиз-председатель. — Господин Гонзаго в немилости?

— Никоим образом, — возразил Перрен Аклен, — принц Гонзаго сегодня утром один присутствовал при пробуждении его королевского высочества. Вот уж милость так милость!

— Негодяй! Мошенник! Лоботряс! — возопил в этот миг маркиз де Сегре.

Таким манером он обычно призывал к себе камердинера, который в отместку его обкрадывал.