Наступила чудовищная, противоестественная тишина. Усталые танцоры попадали на землю. Самые запасливые из них, пожираемые голодными взглядами менее предусмотрительных товарищей, развернули немудреную снедь – хлеб да сыр. Иные же, поскальзываясь на склизком крутом берегу, спустились к реке и принялись жадно лакать воду. Кто-то умывал лицо, кто-то – мало нашлось таких смельчаков – скинул рубаху и полоскал ее в холодной воде. Барабанщик уверенно, словно у себя дома, привалился спиной к воротам, вытянул, блаженствуя, ноги и задремал, положив бубен на грудь. Скрипач облюбовал поросший мягкой травой пятачок земли и растянулся на нем, подставив лицо солнцу. Плясуны отдыхали, ожидая кормежки, но явно давали понять, что как только они получат обещанное, то снова примутся за старое. И тишина эта – не более чем временная передышка.

В деревушке, у ворот, Фрейзе, стоя на коленях перед Изольдой, лихорадочно стягивал с нее башмачки. Но они сидели так крепко, что он ничего не мог с ними поделать.

– Как вообще ты умудрилась их надеть? – пропыхтел он, таща их изо всех сил, вертя ногу Изольды и так и сяк.

– Мои ноги просто скользнули в них, – промолвила с отчаянием Изольда. – Мгновенно, безо всякого труда. Они должны сниматься так же легко.

Но как ни старался Фрейзе, руки его беспомощно скользили по гладкой коже. Один башмачок так и вовсе насквозь промок от крови, сочившейся из раненой лодыжки, и стал скользкий, как угорь. Фрейзе страшно нервничал, пальцы его увлажнились от пота. И башмачки, и ноги Изольды – все было перемазано кровью, и сколько ни бился над башмачками Фрейзе, он не мог снять их с Изольдиных ног.

– Я боюсь причинить тебе боль, – признался он.

– Сними их! – Голос Изольды взвился вверх, звеня от нараставшей в ней паники. – Боли я не страшусь. Мне будет стократ больнее, когда они снова заиграют и башмачки пустятся в пляс. Фрейзе, я не выдержу этого, я умру.

Фрейзе яростно царапал задник башмачков, стараясь просунуть палец между задней частью туфли и Изольдиной пяткой, но – все напрасно, лишь красные полосы, оставленные его ногтями, взбухали на нежной девичьей коже.

– Сними их! – вновь взмолилась леди из Лукретили.

– Похоже, придется их разрезать, – заметил раввин. – Пока она сидит спокойно.

– Верно! – вскричала Изольда. – Режь их!

– Я не могу, – замотал головой Фрейзе, глядя то на свой кинжал, то на красные башмачки. – Я обязательно тебя пораню. У меня рука не поднимется. Мой кинжал недостаточно острый, мне придется пилить кожу, а не резать ее, и тогда я непременно пораню тебя.

Изольда обомлела от ужаса. Открытая рана не сулила ничего хорошего, а уж глубокий порез и вовсе частенько приводил к смерти. Не спасали ни припарки знахарок, ни отвары лекарей. От них становилось только хуже. Укол пики, крохотный порез – и человек умирал в страшных корчах: рана воспалялась, гноилась, и мученик испускал дух в неимоверных терзаниях.

– Я не могу, не могу, – повторял Фрейзе. – Изольда, у меня рука не поднимается. Я ведь могу отрезать тебе пятку! Я не осмелюсь.

Один из дозорных положил руку на рукоять своего кинжала, но раввин отрицательно покачал головой.

– Мы тоже не можем этого сделать. Кинжал соскользнет, поранит ее, и лорд Варгартен сразу же обвинит нас в том, что мы ее пытали.

– Я скажу ему, что вы хотели мне помочь! – пылко заверила его Изольда – Даю вам слово.

Жалость промелькнула на сумрачном лице раввина.

– А если ты умрешь? – без обиняков спросил он. – Если порез окажется глубоким и нам не удастся унять кровотечение, ты умрешь. И лорд Варгартен не оставит от нашей деревни камня на камня, он убьет нас всех. Никто не поверит, что мы непричастны к твоей гибели. Христиане считают, мы проливаем кровь их детей ради собственного удовольствия. Кто в целом свете поверит, что мы пытались помочь тебе?