Стеклянные тела - Эрик Аксл Сунд (2014)

Она знала, что морские звезды едят, выворачивая желудок наизнанку и выдавливая его через ротовое отверстие, что самое распространенное имя в мире – Мохаммед, что все часы в «Криминальном чтиве» показывают двадцать минут пятого и что большинство людей за свою жизнь успевают съесть во сне восемь с половиной пауков. Она знала, что растворимый кофе пахнет кошачьей мочой, но только в тот момент, когда заливаешь его водой.

Она заставляла его смеяться.

Однажды он пришел к ней домой. Ториль сидела в ванной в купальной шапочке своей матери на голове и с электрической зубной щеткой во рту. Не считая обтягивающей майки с Куртом Кобейном и декларацией «Ненавижу себя и хочу умереть», она была абсолютно голой.

Эйстейн любил ее, и она любила его в ответ.

Айман

Нюнэсвэген

Южные окраины Стокгольма серой гаммой проходили мимо, и Айман прислонилась головой к холодному окну такси.

В кармане ее пальто лежал подарок Йенсу Хуртигу. Такое же черное кольцо было у нее на среднем пальце правой руки.

Старая жизнь закончилась, думала она. Теперь начинается новая.

Она – мама маленького мальчика, который все еще лежит в кувезе. Но он выживет.

В последние недели они с Ваньей много говорили о произошедшем.

Ванья рассказывала, Айман слушала. Множество маленьких моментов доверия; они смеялись и плакали вместе.

Так же часто выдавались моменты, когда они молча делили одиночество, которое есть боль каждого способного чувствовать человека. Делили тоску по тем, кого больше нет.

Проводили часы в «Лилии» за молчаливой работой; и Ванья обрадовала одного старика, вернув ему потерянный ежедневник с записями о погоде и рейсах грузового транспорта. Теперь ежедневник был переплетен в крепкую кожу с красивым узором, дырочками с золотистым ободком.

Айман рассказала все о своем брате и о самой маленькой фигурке внутри матрешки.

О грудном ребенке.

Только Ванья знала, что случилось с Димой.

Айман

Стокгольм, четыре года назад…

Айман знала, что ее родители мертвы уже давно, убиты последним иранским шахом. Она жила в уверенности, что Дима, ее брат, тоже погиб – в войне против Ирака.

И из-за этого фатального заблуждения – что она одна во всем мире – ее существование дало трещину, когда она однажды вечером пришла с работы и шагнула в тусклый свет внешнего коридора.

Глаза, которые взглянули на нее, были из детства; с тех пор как она видела их в последний раз, она успела вдохнуть и выдохнуть двести восемьдесят пять миллионов раз.

– Дима! – Она бросилась ему на шею. – Ты живой…

Больше тридцати лет назад они стояли возле ларька на тегеранском рынке и продавали ее покрывала и прихватки, расшитые клановыми узорами – красным, черным и зеленым.

Дима.

Исчезнувший на время, за которое сердце Айман успело сделать пятьсот восемьдесят восемь миллионов ударов.

Он обнял ее, погладил по волосам, и она почувствовала его слезы у себя на шее.

Она осторожно отстранила его от себя и только теперь заметила, что он страшно болен. Щеки ввалились, кожа лица обвисла, серая и вялая.

Из соседней квартиры доносилась музыка; видимо, двое одетых в черное юношей, недавно переехавших сюда, снова устроили вечеринку. При случае Айман хотелось постучать и сказать – добро пожаловать. Она не считала, что они опасны так, как хотят казаться, но пройдет четыре года, прежде чем она заговорит с одним из них.

Она взяла Диму под руку и ввела в квартиру. Он спотыкался, при каждом шаге тело дрожало от напряжения.

Они прошли на кухню, и Айман заварила чай.

– Ты болен, – сказала она.

Слезинки еще висели на щетинистой щеке, и Айман дала ему бумажный платок.

Она узнала движения губ, когда он дул на чай и делал несколько осторожных глотков, но глаза были не те.

Пустые дыры, уставившиеся в вечность.