Стеклянные тела - Эрик Аксл Сунд (2014)

Хуртиг вдруг вспомнил девочку, которую видел перед уходом. Он ее не узнал. И ничего не мог сказать в объяснение.

– Я резала себя, а вы видели – и прошли мимо. Вам самому от себя не противно?

На этот вопрос у Хуртига не было внятного ответа, и все, что он мог предложить, – это тысяча извинений и столько же отговорок и оправданий. Не мог же он сказать, что был на работе и у него имелись задачи поважнее, чем хлопотать над юнцами, которые сожгли себе легкие, потому что подошли слишком близко к огню.

Хуртиг не мог сказать, что это дело Эдит и Пола – заботиться о том, чтобы она была цела и невредима.

И уж определенно он не мог сказать, что это дело Хольгера. Хуртиг подозревал, что девочка не знает, кто ее биологический отец.

– Я слышала, вы выспрашивали насчет Голода, – сказала Ванья, когда Хуртиг не смог объясниться. – Зачем? Что вам от него надо?

Ответить на этот вопрос было проще. Хуртигу проще было не давать объяснений, связанных с изощренной моральной дилеммой.

– Потому что я или мы – полицейские хотим добраться до того, кто под именем Голода распространяет кассеты. Ты сказала, что это один человек?

– Да. Он единственный понимает, каково мне, и я люблю его за это. Почему вы хотите до него добраться? Он просто создает прекрасную музыку, и все.

Исполняющий обязанности комиссара полиции Йенс Хуртиг рассказал все, что ему известно о Голоде и кассетах.

И словно чтобы загладить вину оттого, что не вмешался, увидев, как Ванья ранит себя, Хуртиг изложил ей все подробности.

Наплевал на служебную тайну и параграфы. Он хотел, чтобы девочка, которая режет себя, поняла, что может случиться, если она продолжит в том же духе.

Что она может кончить, как Мария. Или как тот мальчик из Кунгсгордена. Что она следом за теми братьями-близнецами отравит себя газом. Что ее жизнь может оказаться такой же короткой, как у девочек из Вермлада и Моргунговы.

Короче мгновения эволюционного ока, и погаснет она в мгновение ока, в недоброе мгновение.

Он смотрел на Ванью, сидевшую перед ним с расплывшейся под глазами тушью.

На девочку с исполосованной грудью.

На дочь с влажными волосами.

И в первый раз за свою сорокавосьмилетнюю жизнь он рассказал о сестре.

Рассказал о Лине.

Идите к чёрту

Квиккъёкк, пятнадцать лет назад

Йенс сидит на пне в лесу недалеко от дома в Квиккъёкке.

Полчаса назад он впервые увидел отца плачущим. Молчаливый лесоруб, который вырос на берегу озера Миртекъяуре, плакал в уверенности, что его никто не видит. Одна комната и кухня, которые делили пятеро братьев и сестер, – слишком малое пространство, чтобы распускать нюни.

Семь проклятых дней с тех пор, как не стало Лины, отец, словно окаменев, просидел у кухонного стола и не пошевелил пальцем, пока мать разрывалась со страховками и похоронным бюро. Но сегодня он посадил вишневое деревце в память о своей умершей дочери, трудился без устали несколько часов, копая яму в земле, из которой никогда не уходит мерзлота, и сажая дерево, которое тоже умрет в холодной каменистой почве; а когда закончил, то спрятался за ним.

Оперся подбородком о черенок лопаты и заплакал, как ребенок, за холодными ветками.

Йенс Хуртиг сидит на пне, ощущая себя последним человеком на земле.

Он видит девочку в корыте на солнечной кухне.

Он видит девочку, потерявшую свой первый молочный зуб. Она кладет его, замотанный в клочок ваты, в берестяную коробочку, которую он смастерил для нее на уроке труда.

Он видит девочку, которая рисует смешных зверей. У Лининой лошади две ноги, лошадь говорит «гав!».

Он видит девочку, которая учится рисовать, очень прилежно, но устает и начинает играть на кларнете, хотя на самом деле хотела – на саксофоне.

Он видит девочку, которая раздражает его. Ей нельзя входить в его комнату и играть с его вещами. От нее он запирает дверь.