На заре капитализма средний рабочий день продолжительностью 14 часов или более навязывался, причем не только взрослым, но и восьмилетним детям. Применялась строгая система контроля за временем: четко определенное время пребывания в туалете, штрафы за опоздания, порчу продукции или разговоры, обязательное время начала работы – и жесткие сроки исполнения. Где бы мы ни наблюдали вновь созданную фабричную систему, будь то в Ланкашире в 1790-е годы или в Бангладеш в последние двадцать лет, везде навязываются эти правила.

Даже в развитых странах рынок труда открыто построен на принуждении. Послушайте любого политика, произносящего речь о социальной политике: сокращение безработицы и пособия по нетрудоспособности предназначены для того, чтобы заставлять людей браться за работу, за зарплату с которой они не могут прожить. Правительство не принуждает нас участвовать ни в одной другой сфере рынка. Никто ведь не говорит: «Вы должны кататься на коньках, иначе обществу грозит крах».

Работа за зарплату – это краеугольный камень системы. Мы принимаем это потому, что, как наши предки убедились на собственной шкуре, тот, кто не подчиняется – не ест. Поэтому наша работа столь ценна. Если вы вдруг в этом засомневаетесь, исследуйте, что происходит в отделе реализации какого-нибудь интернет-ритейлера, или в колл-центре, или в рабочем расписании надомного социального работника. Вы увидите, что работа рассчитана и распланирована по минутам, как будто эти минуты – золотой песок. Для работодателя так оно и есть. Разумеется, в высококвалифицированном и высокооплачиваемом секторе рынка труда нет ни расписания, ни дисциплины, но здесь инструментами принуждения выступают поставленные задачи и контроль качества.

Можно продолжить изучение трудовой теории, но давайте сделаем паузу. Мы уже знаем достаточно для того, чтобы взяться за нее, вооружившись инструментами, которые имеются на любой кафедре экономики.

Некоторые весомые возражения…

Вот почему мне нравится трудовая теория стоимости: рассматривая прибыль, она ставит на центральное место в капитализме рабочие места, а не рынок. И она рассматривает одну из основных вещей, которые мы делаем каждый день – работу, – как важный фактор для экономики. Но у трудовой теории есть и длинный список весомых возражений:

Вопрос: Зачем нам вообще нужна «теория»? Почему не обойтись одними фактами – данными ВВП, счетами компаний, показателями фондовых рынков и т. д.?

Ответ: Потому что мы хотим объяснить изменения. В науке мы хотим пойти дальше ровной линии бабочек, приколотых булавками и помещенных под стекло. Нам нужна теория, объясняющая, почему каждый подвид выглядит немного иначе, чем остальные. Мы хотим знать, почему в ходе миллиона повторений их обычного жизненного цикла могут возникнуть небольшие вариации, которые затем приводят к масштабным переменам.

Теории позволяют нам описывать реальность, которую мы не видим. И они позволяют нам прогнозировать. Все формы экономики признают необходимость теории. Однако в конце XIX века сложность разработки теории и анализа ее последствий заставила экономическую науку отказаться от научного метода.

Вопрос: Почему я не могу «увидеть» стоимость, прибавочную стоимость и рабочее время? Если они не отражаются в счетах компаний и их не могут распознать профессиональные экономисты, не являются ли они лишь умозрительными конструкциями?

Ответ: В 1960-е годы кембриджский экономист Джоан Робинсон предложила более сложную формулировку такой точки зрения. Она сказала, что трудовая теория «метафизична», т. е. представляет собой умозрительную конструкцию, существование которой никак нельзя опровергнуть. Более того, она говорила то же самое о «полезности» – ключевом понятии традиционной экономики, – но признавала, что метафизика – это лучше, чем ничего[223].