Виржини рассказала мне все это несколько часов спустя, уже сидя на мне верхом: подбородок она уперла в руки, а локти поставила на колени. Под весом ее тела мой член до самого основания оказался в ее лоне. До этого я успел два или три раза забраться языком в пушистые волосы промеж ее ног, крепко держа содрогавшиеся бедра — сама она то и дело прикусывала запястье, чтобы сдержать возбужденные крики. Из-за ее буйного восторга нижняя губа у меня распухла и посинела, словно я побывал в драке.

— Сними сорочку.

Она нахмурилась и перестала раскачиваться.

— Я хочу посмотреть на твое тело. Оно прекрасно.

Виржини яростно замотала головой.

— Нет! Оно безобразно!

— Поверь мне. Ты очень красивая.

Ее лицо исказила гримаска обиды, которая из притворной тут же превратилась в настоящую.

— Полагаю, ты повидал уже много голых девиц?

Я тоже замотал головой.

— Не лги!

— Их можно сосчитать на пальцах руки. И ни одна из них с тобой не сравнится.

— А Шарлот говорит…

— Твой брат видел поболе. На двух руках пальцев не хватит, придется и на ногах считать. Мне безразлично, что он тебе сказал. Больше, чем в пяти, я не признаюсь. Да и то при одном условии: ты должна поверить, что они тебе в подметки не годятся.

— Он говорит, ты меня любишь.

— Конечно люблю! Иначе зачем я на тебе женился?

Ее губы растянулись в усмешке — скорее печальной, чем радостной.

— Потому что мой отец — герцог де Со? Потому что тебе достанутся его земли? Потому что мсье Дюра…

— Так-так, что же сказал Эмиль?

Я уже знал, что слова Жерома и ее брата могут быть неприятными, обидными и досадными. А вот слова Эмиля, дошло до меня, угрожали моему счастью, безопасности и благополучию моего брака — если Виржини вдруг поверит, что я тоже участвовал в нелепом пари.

— Что ты женился на мне по расчету. Ради богатств и титула.

— Он глупец и слепец. Я женился на тебе по любви.

— Клянешься? — пылко спросила она.

— Клянусь своей жизнью и душой, клянусь всем, во что верю. Клянусь своим счастьем.

Виржини наклонилась и медленно меня поцеловала, затем обхватила губами мою распухшую нижнюю губу и слегка потянула на себя. В следующий миг я запустил пальцы в ее волосы и крепко, долго целовал ее, пока она сама не выпрямилась и не начала раскачиваться на мне уже по-настоящему. Сорочку она так и не сняла — и не снимет весь первый месяц нашей супружеской жизни. Глядя, как она закатывает глаза, словно что-то внимательно рассматривая на внутренней поверхности век, я понимал, что никогда еще не был так счастлив и вряд ли когда-нибудь буду. Виржини кончила за секунду до меня: волна, захлестнувшая ее изнутри, исторгла из меня столь мощный и обильный фонтан семени, что следующие полчаса оно сочилось у нее между ног — мы лежали в объятьях друг друга, часто дыша и целуясь, но не страстно — страсть мы израсходовали без остатка, — а с безмолвной нежностью.

В тот день мы зачали Жан-Пьера.

Виржини была в том убеждена. Причем она считала, что это случилось не в первый раз, когда сверху был я, а во второй, когда она преклоняла колени надо мной, приобщаясь любовных тайн.

— Люблю тебя, — твердила она без конца, словно не замечая, что повторяется. — Люблю, люблю…

Я благодарно кивал.

Спустя девять месяцев появился на свет наш первенец, и мы оба души в нем не чаяли: он был наш, мы зачали его чудесным прохладным вечером, проведя весь день в объятьях друг друга. Тело Виржини тогда казалось мне телом женщины, но сейчас, вспоминая его, я вижу юную девочку. Впрочем, даже тогда я сознавал, что такой улыбкой и таким лицом может обладать лишь невинное дитя. Родив сына и назвав его Жан-Пьером, мы считали, что обрели великое счастье.

1742

Берберийский козел