Анж Питу - Александр Дюма (1851)

– Что вы хотите этим сказать? – спокойно осведомился Жильбер.

– Хочу сказать, что Калиостро – подлый шарлатан, а его так называемый магнетический сон – преступление.

– Преступление?

– Да, преступление, – продолжала королева, – потому что он вызывается воздействием какого-то зелья, отравлением, которое представляемое мною правосудие должно разоблачать, а совершивших его – карать.

– Ваше величество, – с той же терпеливостью сказал Жильбер, – умоляю вас, будьте снисходительны к заблуждающимся.

– А, так, значит, вы это признаете?

Королева ошиблась: по мягкому тону Жильбера она решила, что он просит за себя самого.

На самом деле Жильберу не хотелось утратить завоеванного преимущества.

– Да будет вам, ваше величество, – проговорил он, широко раскрыв горящие глаза, и королева была вынуждена опустить взгляд, как будто ее ослепил яркий, солнечный луч.

Она была весьма озадачена, однако сделала над собою усилие и проговорила:

– Королеву не спрашивают, обижена она или нет. Вам, как новичку при дворе, необходимо это знать. Но вы, кажется, говорили о заблуждающихся и просили снисхождения к ним?

– Увы, государыня, – отвечал Жильбер. – Что такое безупречный человек? Это тот, кто умеет заключить себя в броню собственной совести, сквозь которую не может проникнуть ничей взор. Именно это часто и называют добродетелью. Так будьте же снисходительны, ваше величество.

– Но в таком случае, – неосторожно заметила королева, – для вас в мире не существует людей добродетельных – ведь вы, сударь, ученик людей, чей взор мог отыскивать истину даже в глубинах сознания, не так ли?

– Это верно, ваше величество.

Королева рассмеялась, даже не пытаясь скрыть звучавшее в смехе презрение.

– О, ради бога, сударь, – вскричала она, – извольте же наконец вспомнить, что вы разговариваете не на площади с какими-нибудь болванами, мужиками или ура-патриотами.

– Поверьте, государыня, я знаю, с кем говорю, – возразил Жильбер.

– Тогда вам недостает уважения или ловкости. Переберите всю свою жизнь, загляните в глубины совести, которою, несмотря на талант и опыт, работавший повсюду человек вроде вас обладает так же, как и простой смертный, припомните все, что приходило вам на ум низкого, вредоносного, преступного, все, что вы могли совершить жестокого, быть может, даже покушения на злодейство. Не перебивайте меня. И вот когда вы сложите все это вместе, господин доктор, склоните голову, ощутите в себе смирение и не приближайтесь со свойственной вам бесстыдной гордыней к жилищу королей, которые – во всяком случае, пока свыше не будет суждено иначе – назначены господом для того, чтобы проникать в души злодеев, заглядывать в самые глубины их совести и своей волей безжалостно карать виновных. Вот как вам пристало бы вести себя, сударь. Вам будут благодарны за раскаяние. Поверьте, лучший способ излечить столь больную душу, как ваша, это жить в одиночестве, вдалеке от почестей, создающих у людей ложное представление о собственной значимости. Поэтому я советую вам не приближаться более ко двору и отказаться от обязанностей королевского лекаря. У вас есть пациент, за исцеление которого бог будет благодарен вам более чем за кого бы то ни было, этот пациент – вы сами. У древних была поговорка, сударь: «Ipse cura medici»[163].

Вместо того чтобы возмутиться этим предложением, которое даже королева сочла весьма неприятным, Жильбер мягко ответил:

– Ваше величество, я делал уже все то, что вы мне посоветовали.

– Что именно, сударь?

– Я размышлял.

– О себе?

– Да, государыня, о себе.

– И относительно своей совести?

– В основном относительно ее, ваше величество.

– Вы верите, что я достаточно осведомлена о том, что вы там обнаружили?

– Я не знаю, что хочет сказать ваше величество, но, кажется, понял. Скажите: сколько раз человек моего возраста мог успеть согрешить перед богом?