Тетя Анжелика чуть не задохнулась в ответ на эту заботу, которую она, несомненно, приняла за издевательство. Она решительно приблизилась к юному Питу и вырвала у него из рук тарелку, изрыгая проклятия, которые двадцатью годами позже с удовольствием подхватил бы гренадер старой гвардии.

Питу испустил вздох.

– Ох, тетушка, – заметил он, – сдается, вы пожалели мне петуха.

– Негодяй! – вымолвила тетка Анжелика. – Он еще зубоскалит.

«Зубоскалить» – воистину французское словечко, а в Иль-де-Франсе отменно говорят по-французски.

Питу встал.

– Тетушка, – величественно произнес он, – у меня и в мыслях не было уклониться от уплаты, я при деньгах. Если пожелаете, я поживу у вас на довольствии, но оставляю за собой право составлять меню.

– Прохвост! – вскричала тетка Анжелика.

– Что ж, положим четыре су за рис – я разумею ту порцию, которую сейчас съел, – четыре су за рис и два су за хлеб. Итого шесть су.

– Шесть cy! – возопила тетка. – Шесть су! Да там одного рису на восемь су и хлеба не меньше чем на шесть су.

– Кроме того, – продолжал Питу, – я не считал петуха, милая тетушка, поскольку он с вашего птичьего двора. Мы с ним старые знакомые, я сразу его признал по гребешку.

– Однако он тоже денег стоит.

– Ему девять лет. Я сам его для вас стянул из-под крылышка его мамаши. Он был тогда с кулачок ростом; вы еще вздули меня за то, что я не принес заодно зерна, чтобы его кормить. Мадемуазель Катрин дала мне зерна. Петух был мой, я съел свое добро, у меня было на то полное право.

Тетка, обезумев от ярости, испепеляла взглядом дерзкого революционера.

Голос ей не повиновался.

– Выйди отсюда! – просипела она.

– Прямо так и выйти, сразу после обеда, не переварив пищи? Не очень-то вы со мной вежливы, тетушка.

– Выйди!

Питу, успевший снова сесть, встал; он не без удовольствия ощутил, что желудок его наполнился до отказа и больше не вместит ни рисинки.

– Тетушка, – с достоинством объявил он, – вы бессердечная родственница. Я докажу вам, что вы относитесь ко мне так же дурно, как в былое время, с той же скупостью, с той же черствостью. Но я не желаю, чтобы вы потом повсюду рассказывали, будто я вас объедаю.

Он вышел на порог и зычным, как у Стентора[195], голосом, который был слышен не только зевакам, явившимся вместе с Питу и присутствовавшим при этой сцене, но и всем прохожим на расстоянии пятисот шагов вокруг, воскликнул:

– Беру этих добрых людей в свидетели, что я прибыл из Парижа пешком, после того, как брал Бастилию, что я выбился из сил, изголодался, – вот я и присел, и подкрепился у моей родной тетки, а она так жестоко попрекала меня едой, так безжалостно прогнала, что мне пришлось убраться восвояси.

И Питу вложил в этот зачин столько патетики, что среди соседей поднялся ропот.

– Я бедный странник, – продолжал Питу, – я шел пешком двенадцать лье; я честный парень, меня почтили доверием господин Бийо и господин Жильбер; я доставил Себастьена к аббату Фортье; я покоритель Бастилии, друг господина Байи и генерала Лафайета. Призываю вас в свидетели, что она меня прогнала!

Ропот усилился.

– Но я не попрошайка, – подхватил Питу, – и когда меня попрекают хлебом, я за него плачу, а потому вот монетка достоинством в экю: это плата за то, что я съел у тетки.

С этими словами Питу небрежно извлек из кармана экю и швырнул на стол, откуда монета, на глазах у всех, подпрыгнув, шлепнулась в тарелку и наполовину зарылась в рис.

Эта подробность добила старуху; она понурила голову под бременем всеобщего неодобрения, которое выразилось в долгом ропоте; двадцать рук протянулись к Питу, который вышел из хижины, отряхая ее прах со своих ног, и исчез в сопровождении толпы людей, предлагавших ему стол и кров и радовавшихся случаю бесплатно приютить покорителя Бастилии, друга г-на Байи и генерала Лафайета.