Анж Питу - Александр Дюма (1851)

А вот это была чушь.

Но среди мятежников всегда возникают какие-нибудь нелепые слухи. И самое примечательное, что именно такие слухи и вовлекают людей в мятеж, способствуют росту рядов мятежников и становятся причиной революций.

Толпа сделала чучело, написала на нем «Ревельон», украсила черной лентой, подожгла у дверей дома Ревельона и понесла дожигать на площадь к ратуше, где муниципальные власти наблюдали, как оно горит.

Безнаказанность придала толпе смелости, и она объявила, что сегодня совершила казнь изображения Ревельона, а завтра покарает его самого.

То был вызов, по всем правилам брошенный властям.

Власти послали тридцать французских гвардейцев; вернее, это еще не власти послали, а их полковник г-н де Бирон.

Эти тридцать французских гвардейцев стали свидетелями грандиозной дуэли, которой не могли воспрепятствовать.

Они наблюдали, как грабят фабрику, выбрасывают в окна мебель, крушат и жгут все подряд. В суматохе пропали пятьсот луидоров.

Грабители пили в погребах вино, а когда вино кончилось, стали пить краски, которые приняли за вино.

Безобразие это продолжалось весь день 27 апреля.

В помощь тридцати гвардейцам послали несколько рот французской гвардии, которые сначала стреляли холостыми, а потом пулями. Под вечер к французской гвардии присоединились швейцарцы г-на де Безанваля.

Когда речь заходит о революции, швейцарцы не шутят.

Швейцарцы оставили в патронах пули, ну, а поскольку они от природы охотники, причем превосходные охотники, десятка два грабителей остались лежать на земле.

У некоторых из оставшихся лежать была обнаружена их доля тех пятисот луидоров, о коих мы уже упоминали; эти деньги перекочевали от секретаря Ревельона в карманы грабителей, а из их карманов в карманы швейцарцев.

Безанваль сделал свое дело, взял, как говорится, все на себя.

Король не поблагодарил его, но и не высказал порицания.

Но ежели король не благодарит, это значит – он порицает.

Парламент начал следствие.

Король закрыл его.

Король был так добр!

Кто бросил искру в народ? Никто не мог этого сказать.

Но разве иногда летом во время сильной жары пожары не загораются сами собой, без видимой причины?

Обвинили герцога Орлеанского.

Но обвинение было слишком нелепо и провалилось.

Двадцать девятого Париж был совершенно спокоен, во всяком случае, выглядел таковым.

Настало 4 мая, король и королева в сопровождении двора отправились в Нотр-Дам послушать Veni creator[105].

Было много криков «Да здравствует король!», а особенно «Да здравствует королева!».

Королева была так добра.

То был последний мирный день.

Назавтра криков «Да здравствует королева!» было гораздо меньше, зато куда больше – «Да здравствует герцог Орлеанский!»

Эти здравицы весьма уязвили королеву; бедняжка, она до такой степени ненавидела герцога, что даже обозвала его трусом.

Как будто среди герцогов Орлеанских, начиная с Месье, победителя при Касселе[106], и кончая герцогом Шартрским, который способствовал победам в сражениях при Жемапе и Вальми[107], когда-либо были трусы!

Короче, бедняжка королева едва не лишилась чувств; она так поникла головой, что ей потребовалась поддержка. Г-жа Кампан[108] рассказывает об этом в своих «Мемуарах».

Однако эта поникшая голова скоро поднялась с надменностью и высокомерием. Те, кто видел выражение лица королевы, отныне были просто обречены вовеки повторять: «Королева так добра!»

Существуют три портрета королевы: один, написанный в 1776 г., второй – в 1784-м, и еще один – в 1788 году.

Я видел все три. Полюбопытствуйте, посмотрите их тоже. Если когда-либо эти три портрета будут соединены в одной галерее, по ним можно будет прочесть историю Марии Антуанетты[109].

Собрание трех сословий, на котором они должны были бы заключить друг друга в объятия, стало объявлением войны.