Сталинград - Энтони Бивор (1998)

По мнению Жукова, эти дни для сталинградцев были тяжелыми, очень тяжелыми.[295] В американском посольстве в Москве крепла уверенность в том, что Сталинград неминуемо падет. Более того, даже в Кремле полагали, что дни города на Волге сочтены. Вечером 16 сентября Поскребышев, ни слова не говоря, вошел в кабинет Сталина и положил на стол документ, полученный из Главного разведывательного управления Генерального штаба. Это было перехваченное из Берлина дешифрованное сообщение. «Доблестные германские войска взяли Сталинград. Россия разрезана на две части, северную и южную, и скоро рухнет в предсмертных судорогах».[296] Сталин несколько раз перечитал шифрограмму, затем подошел к окну и какое-то время молча стоял около него. Потом он велел Поскребышеву соединить его со ставкой и по телефону продиктовал телеграмму Еременко и Хрущеву: «Доложите что-нибудь вразумительное о том, что происходит в Сталинграде. Правда ли, что Сталинград захвачен немцами? Дайте прямой и правдивый ответ. Я жду вашего ответа немедленно».[297]

В действительности прямая опасность захвата города уже миновала. Дивизия Родимцева подоспела как раз вовремя. На подходе были и новые подкрепления – бригада морской пехоты и 95-я стрелковая дивизия Горишнего, призванные усилить обескровленную 35-ю гвардейскую стрелковую дивизию, которая держала оборону южнее Царицы. Пилоты люфтваффе также обратили внимание на то, что в противостоящей им 8-й воздушной армии стало больше самолетов, хотя советские летчики-истребители по-прежнему страдали от инстинктивного страха перед противником. «Как только появляется один “мессершмитт”, – негодовал в своем донесении кто-то из политруков, – начинается карусель, и каждый стремится защитить свой хвост».[298]

Но в первую очередь немецкие асы обратили внимание на усиление зенитного огня. «При появлении наших эскадрилий, – отметил командир управления люфтваффе, прикомандированный к 24-й танковой дивизии, – небо покрывается бесчисленными черными облачками разрывов зенитных снарядов».[299] Русские позиции оглашались восторженными криками, когда один из ненавистных «лапотников» взрывался в воздухе и его горящие обломки сыпались на землю. Даже намного более быстрые и маневренные истребители страдали от огня с противоположного берега реки. 16 сентября пилот люфтваффе Юрген Кальб вынужден был покинуть свой Ме-109, подбитый над Волгой. Он опустился на парашюте прямо в воду и вплавь добрался до берега. Там его уже ждали солдаты Красной армии…[300]

Экипажи немецких бомбардировщиков не знали отдыха. 19 сентября один из летчиков писал, что за последние три месяца он совершил 228 боевых вылетов – столько же, сколько за три предыдущих года над Польшей, Францией, Англией, Югославией и Россией вместе взятыми. Вместе со своим экипажем этот летчик, как и все другие, проводил в воздухе по шесть часов в день. Жизнью на земле были недолгий сон, перехваченная наспех еда, трезвонящие телефоны, изучение карт и данных аэрофотосъемки в штабной палатке.

Немецким ВВС приходилось базироваться по большей части на импровизированных грунтовых аэродромах, устроенных прямо в степи. Определять цели с воздуха было непросто, поскольку внизу царил невероятный хаос – развалины и пожары, а огромные конусообразные столбы черного маслянистого дыма от пылающих нефтехранилищ поднимались вверх на высоту три километра.

От наземных частей постоянно поступали запросы о боевых вылетах. Например: «Атакуйте цель в квадрате А-11, северо-западный сектор, большой квартал зданий – там очаг упорного сопротивления противника».[301] Однако летчикам люфтваффе казалось, что они не добиваются желаемого результата, продолжая бомбить безжизненную землю – «разрушенные, выгоревшие дотла заводские корпуса, в которых не уцелело ни одной стены».[302]