Королева - Салли Беделл Смит (2013)

Ранним утром в понедельник Эрли позвонил Джанврину в Балморал, чтобы изложить расписанный сценарий. К 9 утра его одобрила королева. “Ей очень понравилась идея с работниками благотворительных организаций” (105), – вспоминает Росс. Дворец объявил, что это будут “уникальные проводы уникального человека” (106).

Лорд-гофмейстер провел ряд встреч со всеми участвующими сторонами, включая полицию и военных, а также нескольких ключевых функционеров Блэра, специально приглашенных Эрли. Вместе они продумали мелкие штрихи “народных похорон” (107), как их окрестила пресса, добавив оригинальности в виде соло Элтона Джона и надгробной речи премьер-министра, а также убрав традиционные фанфары и барабаны. Днем во вторник окончательно расписанный план был переправлен в Балморал, чтобы королева “посмотрела все целиком”. Она снова без возражений одобрила предложенный сценарий. “Ей удобнее, когда все представлено на бумаге, особенно длинное и сложное, – поясняет Росс. – Она читает быстро и очень ловко управляется с документами” (108).

Вопреки распространенному мифу о консерватизме и зашоренности придворных сановников подручные королевы проявили гибкость и изобретательность. Эрли уже больше десятилетия выступал в авангарде модернизации Букингемского дворца. Роберт Феллоуз, по мнению Блэра, продемонстрировал удивительную “проницательность и предусмотрительность” (109). Робин Джанврин “четко просчитывал последствия” (110), – вспоминает Блэр. Даже Алистер Кэмпбелл, антимонархист из пресс-службы премьера, признал за сановниками “склонность к нестандартному мышлению и готовность идти на риск” (111). Королева, доверяя им, поддержала предложение удлинить вдвое маршрут траурной процессии, чтобы охватить больше пришедших проститься, и поставить для трансляции огромные видеоэкраны в Гайд-парке.

Однако Елизавета II наотрез отказалась выполнить бессмысленные, на ее взгляд, требования прессы и публики, идущие вразрез с давними традициями и желанием королевской семьи пережить трагедию без постороннего вмешательства. Ко вторнику оказалось, что смерть Дианы вызвала беспрецедентную демонстрацию скорби. Приток скорбящих в Лондон, по некоторым оценкам, составлял “около шести тысяч человек в час” (112). Они завалили ограды Букингемского и Кенсингтонского дворцов цветами (113), мягкими игрушками, шариками, письмами соболезнования и другими знаками памяти, ставили палатки в парках, обнимались и рыдали, словно по близкому родственнику или давнему другу. К вечеру среды (114) около трех четвертей миллиона человек отстояли очередь (некоторые больше десяти часов), чтобы расписаться в траурной книге, число которых за два дня выросло с четырех до тридцати четырех. Казалось, будто люди переняли от самой Дианы склонность к бурному излиянию чувств – идущих “от сердца, а не от головы” (115), как она выразилась в интервью “Panorama”, – и оставили привычную сдержанность, владевшую ими во время похорон короля Георга VI и Уинстона Черчилля.

Сперва толпа ополчилась на желтую прессу с подачи брата Дианы, графа Чарльза Спенсера, который спустя считаные часы после смерти сестры заявил: “Я всегда знал, что журналисты когда-нибудь сведут ее в могилу” (116). В воскресенье у Кенсингтонского дворца скорбящие кричали репортерам: “Ну что, довольны?” (117) Однако к середине недели народный гнев обратился против королевы, которая отсиживалась в Шотландии и не спешила разделить горе своих подданных в Лондоне. “Если бы только августейшие особы могли плакать вместе с народом” (118), – сетовала “The Independent” в передовице за среду. “СМИ выискивали, на кого бы перевести стрелки” (119), – утверждает один из верховных советников Елизаветы II. “Им нужно было переложить вину на другого, – вторил Блэр. – Однако нельзя не признать, они отражали подлинные чувства народа” (120). Усмотрев свидетельство равнодушия королевы в пустом флагштоке над Букингемским дворцом, пресса потребовала поднять приспущенный флаг в память о Диане.