Королева - Салли Беделл Смит (2013)

В 2008 году, когда Чарльзу исполнилось шестьдесят, его биограф Джонатан Димблби записал, что принц хочет стать “активным” королем, имеющим возможность “высказываться по вопросам государственной и международной важности, что в данный момент немыслимо” (87). “Весь его опыт и накопленные знания, – добавлял Димблби, – пропадут втуне, если заковать их в смирительную рубашку ежегодных рождественских обращений и еженедельных аудиенций с премьер-министром”. Всполошившуюся прессу представители Кларенс-Хауса поспешно заверили, что Чарльз “полностью сознает: роль суверена существенно ограничит его право обсуждать близкие сердцу проблемы” (88).

Тем не менее Чарльз дает понять, что намерен действовать “иначе, чем мои предшественники <…> поскольку изменилась сама обстановка” (89). Он предполагает пользоваться своей “мобилизующей властью” – собирая важных людей для обсуждения серьезных вопросов и вдохновляя их на решение проблем. В интервью с Бобом Колачелло для “Vanity Fair” осенью 2010 года Чарльз заявил, подразумевая учебу в Гордонстоуне и Кембридже: “Иначе зачем меня отправляли в школу, которая воспитывала инициативу и характер? И в университет, ориентированный на интерес к злободневным проблемам. Как говорится, за что боролись…” (90)

Политические пристрастия Чарльза трудно классифицировать. Тони Блэр видел в нем “любопытную смесь традиционалиста и радикала (в одних аспектах он вылитый неолейборист, в других – категорически нет), королевской особы и неуверенного в себе человека” (91). О консерватизме свидетельствует его старомодная одежда и манеры, вера в традиционное гуманитарное образование, пиетет к классической архитектуре и “Книге общественного богослужения” XVII века. Однако склонность к мистицизму и выпады против научного прогресса, промышленного развития и глобализации придают его облику эксцентричность.

“Одна из главных задач монархии – объединять страну, а не сеять рознь” (92), – говорит Кеннет Роуз. Королева взошла на престол в двадцать пять лет, представляя собой, по сути, чистый лист, поэтому ей было неизмеримо легче соблюдать необходимый для поддержания единства нейтралитет. Времена были тише, она могла не торопясь вырабатывать стиль царствования. Однако и от нее потребовалось немало бдительности и самоконтроля, чтобы столько десятилетий скрывать свои личные взгляды.

За Чарльзом тянется внушительный шлейф резких и временами противоречивых публичных высказываний, не говоря уже о личной переписке с министрами, защищенной оговорками в Законе о свободе информации, но грозящей обернуться против него в случае обнародования. Так, в одном из просочившихся наружу писем, адресованном друзьям, Чарльз, рассказывая о своей поездке в Гонконг, называет руководителей страны “сборищем восковых фигур” (93).

Даже если в роли суверена Чарльз продолжит пропагандировать те же взгляды в более обтекаемой, как ему представляется, форме, риск настроить против себя определенную долю населения все равно остается. И если эта доля достигнет (а тем более превысит) 50%, пошатнется необходимое для существования монархии согласие. Кроме того, противоречие политике правительства чревато политизацией статуса монарха и конституционным кризисом.

Многие сторонники Чарльза надеются, что к моменту восхождения на престол (если не на седьмом, то на восьмом десятке, став в этом случае старейшим из монархов Нового времени и отобрав “первенство” у короля Вильгельма IV, сменившего на троне своего старшего брата Георга IV в 1830 году в возрасте шестидесяти четырех лет) он уже натешится резонерством и демонстрацией своих взглядов, поэтому сможет без ущерба для себя принять конституционные обязательства. “По счастью, он будет уже достаточно зрелым и не свернет на сомнительную дорожку” (94), – радуется Роберт Солсбери.