Убить пересмешника - Харпер Ли (1964)

Я поняла, подумала минуту, нашла только один способ отступить не совсем уж позорно и удалилась в уборную; возвращаться я не спешила, пускай думают, что мне и правда надо было уйти. Наконец побрела обратно и из коридора услышала – в гостиной спорят, да еще как. В приотворенную дверь видно было диван и Джима, он прикрылся своим футбольным журналом и так быстро вертел головой то вправо, то влево, будто на страницах со страшной быстротой играли в теннис.

– Ты должен что-то с нею сделать, – говорила тетя. – Ты слишком долго все оставлял на произвол судьбы, Аттикус, слишком долго.

– Ее вполне можно туда отпустить, я не вижу в этом беды. Кэл там присмотрит за нею не хуже, чем смотрит здесь.

Кто это «она», о ком они говорят? Сердце у меня ушло в пятки: обо мне! Я уже чувствовала на себе накрахмаленный розовый коленкор, который сковывает мои движения, – и второй раз в жизни подумала: надо бежать, спасаться! Не медля ни минуты!

– Аттикус, это очень хорошо, что у тебя доброе сердце и ты человек покладистый, но должен же ты подумать о дочери. Она растет.

– Именно о ней я и думаю.

– Не старайся от этого уйти. Рано или поздно придется это решить, так почему бы и не сегодня. Она нам больше не нужна.

Аттикус сказал ровным голосом:

– Кэлпурния не уйдет из нашего дома, пока сама не захочет уйти. Ты можешь придерживаться другого мнения, Александра, но без нее мне бы не справиться все эти годы. Она преданный член нашей семьи, и придется тебе примириться с существующим положением. И право же, сестра, я не хочу, чтобы ради нас ты выбивалась из сил, для этого нет никаких оснований. Мы и сейчас еще не можем обойтись без Кэлпурнии.

– Но, Аттикус…

– Кроме того, я совсем не думаю, что ее воспитание нанесло детям какой бы то ни было ущерб. Она относилась к ним даже требовательнее, чем могла бы родная мать… Она никогда им ничего не спускала, не потакала им, как делают обычно цветные няньки. Она старалась их воспитать в меру своих сил и способностей, а они у нее совсем не плохие… И еще одно: дети ее любят.

Я перевела дух. Они не про меня, они про Кэлпурнию. Успокоенная, я вернулась в гостиную. Аттикус укрылся за газетой, тетя Александра терзала свое вышиванье. Щелк, щелк, щелк – громко протыкала игла туго натянутую на пяльцах ткань. Тетя Александра на мгновение остановилась, натянула ее еще туже – щелк, щелк, щелк. Тетя была в ярости.

Джим поднялся и тихо прошел по ковру мне навстречу. Мотнул головой, чтоб я шла за ним. Привел меня в свою комнату и закрыл дверь. Лицо у него было серьезное.

– Они поругались, Глазастик.

Мы с Джимом часто ругались в ту пору, но, чтобы Аттикус с кем-нибудь поссорился – такого я никогда не видала и не слыхала. Смотреть на это было как-то тревожно и неуютно.

– Старайся не злить тетю, Глазастик, слышишь?

У меня на душе еще скребли кошки после выговора Аттикуса, и я не услышала просьбы в голосе Джима. И опять ощетинилась:

– Может, еще ты начнешь меня учить?

– Да нет, просто… у него теперь и без нас забот хватает.

– Каких?

Я вовсе не замечала, чтобы у Аттикуса были какие-то особенные заботы.

– Из-за этого дела Тома Робинсона он просто извелся…

Я сказала – Аттикус никогда ни из-за чего не изводится. А от судебных дел у нас всего и беспокойства один день в неделю, и потом все проходит.

– Это только ты так быстро все забываешь, – сказал Джим. – Взрослые – дело другое, мы…

Он стал невыносимо задаваться, прямо зло брало. И ничего не признавал – только все читает или бродит где-то один. Правда, все книги по-прежнему переходили от него ко мне, но раньше он мне их давал, потому что думал – мне тоже интересно почитать, а теперь он меня учил и воспитывал!

– Провалиться мне на этом месте, Джим! Ты что это о себе воображаешь?

– Ну вот что, Глазастик, я тебе серьезно говорю: если будешь злить тетю, я… я тебя выдеру.

Тут я взорвалась: