Эра Милосердия - Вайнеры Братья (1976)

Около трех за мной зашел Жеглов. Он где-то добыл талоны на спецпитание, и мы с ним отправились в столовую, где обед нам дали прямо царский: винегрет с кильками, флотский борщ со свиным салом и гуляш с пшенной кашей. И кисель на третье. А перед тем Жеглов заглянул на хлеборезку и долго любезничал с Валькой Бахмутовой, улыбался ей и так далее, ну, она ему и отжалела еще полбуханки белого хлеба. Так что порубали мы с ним знатно. Жеглов посмотрел, как я уписываю за обе щеки, поцокал языком, мотнул головой:

- Ну и нервы у тебя - позавидуешь! Мне и то в горло кусок не лезет, а тебе хоть бы хны...

- Вижу я, как у тебя кусок не лезет - тарелку мыть не надо...

Мы с ним шутили, посмеивались, а меня все время мучило желание сказать ему, что если - не дай бог, конечно,- если что-то случится со мной, чтобы он о Варе позаботился. Ничего не должно случиться, я не Вася Векшин, да и урок пошел мне впрок, но все-таки беспокоился я немного за Варю, хотелось мне хоть что-нибудь для нее сделать. И все же не стал я ничего говорить Жеглову, он ведь мог подумать, что я сильно дрейфлю. А мне не хотелось, чтобы он так думал.

Встали мы с ним из-за стола, и он сказал:

- Хорошо мы посидели с тобой на дорожку...

- Да, хорошо,- сказал я.

- Значит, когда с ней расстанешься, ты на Петровку не ходи: они за тобой протопать могут, ты ведь "хвост" за собой еще чувствовать не умеешь...

- Хорошо. Я в кино пойду. В "Повторный". Оттуда из автомата позвоню...

- Договорились. О месте второй встречи ты не спорь - пускай они сами назначают:

им это будет спокойнее, а мы посты наблюдения подтянуть успеем...

Я хотел зайти попрощаться с ребятами, но Жеглов сказал:

- Не надо церемоний. Такие дела тихо делают. Поехали, Копырин уже ждет нас.

Мы спустились во двор, где Копырин на корточках сидел около "фердинанда" и, что-то рассматривая под ним, недовольно качал головой.

- Поехали, отец, некогда на резину жаловаться...

Молча доехали мы до Камерного театра. Копырин свернул в тихий переулок и затормозил. Я достал из карманов милицейское удостоверение, комсомольский билет, паспорт, жировки за квартиру, записную книжку, немецкую самописку и свой верный, уже потершийся до белого стального блеска ТТ. А больше у меня ничего не было.

Протянул Жеглову, он это все распихал у себя, а мне дал носовой платок Фокса с завернутой в него запиской и справку об освобождении, где было сказано, что мне изменена мера пресечения на подписку о невыезде.

- Все, время вышло, иди. И не волнуйся, мы с тебя глаз не спустим. Ни пуха ни пера тебе...

- Иди к черту...

- Шарапов!- окликнул меня Копырин. Я обернулся. Он не знал, куда и зачем я ухожу, но он ведь столько лет здесь крутил баранку!

- На тебе, защемит коли, потяни - легче на душе станет.- И отдал мне свой кисет с самосадом.- Там и газетка внутри имеется...

- Спасибо, Копырин. Может быть, сегодня вечерком верну твой кисет...

- Дай-то бог...- Он щелкнул своим костылем-рукоятью, и я выскочил на улицу.

Я шел по пустынному, залитому серым осенним дождем Тверскому бульвару, и сумерки сочились из грязно-белого тумана, повисшего на голых рукастых ветках совсем уже облетевших деревьев. И старался изо всех сил не думать о Варе и о некрасивой девочке Ветлугиной, лежавшей в тысячах километрах отсюда под деревянной пирамидкой с красной звездочкой. Кем ты была на фронте, добрая душа, плакавшая над убитой собакой Пунькой? Связисткой? Санинструктором? Наблюдательницей ВНОС?