Эра Милосердия - Вайнеры Братья (1976)

На Кировской в огромном доме ЦСУ рабочие снимали со стеклянных стен фанеру, которой было забито легкое воздушное здание все долгие военные годы. На Комсомольской площади трещали и гомонили трамваи, бегали люди с мешками и чемоданами, шум и гам стоял невообразимый, и разрывали его только острыми голосами мальчишки, продававшие скупленные заранее журналы "Крокодил", и деньги просили они немалые - червонец за штуку, хотя цена была рубль двадцать.

Мы с Жегловым направились к седьмой платформе, где должны были встретиться с остальными сотрудниками Управления прямо у электрички. Издали мы увидели плотную компанию, из которой нам призывно махали руками Пасюк и Тараскин. А когда подошли вплотную, какая-то девушка шагнула мне навстречу:

- Здравствуйте, товарищ Шарапов! - И поскольку я от растерянности не ответил, спросила: - Вы меня не узнаете?

Я смотрел на Варю Синичкину и проклинал себя, крестьянскую свою скупость, и вместо того чтобы поздороваться с ней, думал о Жеглове всегда и во всем тот впереди меня, потому что не бережет на выход свои единственные сапоги и на копку картошки не берет у Михал Михалыча старые подшитые валенки, а натягивает свои сияющие "прохаря", и если судьба дарит ему встречу с девушкой, которую уже однажды по нескладности, неловкости и глупой застенчивости потерял, то ему не придется выступать перед ней в дурацких валяных котах...

- Моя фамилия Синичкина,- нерешительно сказала девушка.- Мы с вами в роддом малыша отвозили...

На ней была телогрейка, туго перехваченная в поясе ремнем, спортивные брюки и ладные кирзовые сапоги, и вся она была такая тоненькая, высокая, с лицом таким нежным и прекрасным, и огромные ее серые глаза были так добры и спокойны, что у меня зашлось сердце.

- Вы забыли меня? - снова спросила Синичкина, и я неожиданно для самого себя сказал:

- Я вас все время помню. Вот как вы ушли, я все время думаю о вас.

- А на работе? - засмеялась Варя.- Во время работы тоже думаете?

- На работе не думаю,- честно сказал я.- Для меня эта чертова работа все время как экзамен, непрерывно боюсь, чтобы не забыть что-нибудь, сообразить стараюсь, разобраться, запомнить. У меня башка ломится от всей этой премудрости...

- Ничего, научитесь,- заверила серьезно Синичкина.- Мне первое время совсем невмоготу было. Даже на гауптвахту попала. А потом ничего, освоилась.

- А за что же на гауптвахту? - удивился я.

- Я только месяц отслужила, и у подружки свадьба, приехал с фронта ее жених. А я дежурю до самого вечера - никак мне не поспеть прическу сделать. Ну, я думаю:

чего там за полчаса-то днем произойдет? И с поста - бегом в парикмахерскую, очень мне хотелось шестимесячную сделать. Прямо с винтовкой и пошла - мы тогда еще на постах с винтовками стояли. А тут как раз поверяющий - бац! И мне вместо свадьбы - пять суток на губе! - Она весело расхохоталась, и, глядя на влажный мерцающий блеск ее ровных крупных зубов, я тоже стал завороженно улыбаться и с удивлением заметил, что мне совсем не стыдно рассказывать ей о своей неумелости и бестолковости, и то, что я так тщательно скрывал все это время от товарищей, ей открыл в первый же миг, и почему-то незаметно растворилась неловкость из-за проклятых валенок и осталось только ощущение добродушной улыбчивости, незамутненной чистоты этой девушки и непреодолимое желание взять ее за руку.

Я, наверное, так и сделал бы, но Варя показала мне на человека, идущего по платформе:

- Этот дядька сейчас упадет...

Профессорского вида полный пожилой мужчина в толстых очках, щурясь, высматривал место посадки в электричку. В руках у него были завернутые в мешковину саженцы, а по доскам перрона вслед за ним волочились развязавшиеся шнурки бутсов. И прежде чем я открыл рот, Варя Синичкина побежала к нему: