Каменные небеса - Нора Джемисин (2017)

– Мы уходим во время Зимы, поскольку нам нечего предложить общинам, малышка. Я не могу иметь детей, во-первых, что делает меня неидеальным для приема в общину. Сколько бы я ни помогал выживанию общины, это кратковременная польза. – Он пожимает плечами. – А без орогенов, о которых надо заботиться, с нами, Стражами, через некоторое время становится… трудно сосуществовать.

Потому что эта штука у них в голове заставляет их постоянно хотеть магии, осознает она. Орогены производят достаточно серебра, чтобы делиться, но глухачи-то – нет. Что случается, когда Страж берет серебро у глухача? Может, потому Стражи и уходят – чтобы никто и не узнал.

– Откуда ты знаешь, что у тебя не может быть детей? – пристает она. Может, это слишком личный вопрос, но он никогда не был против, чтобы она такие задавала. – Ты пробовал?

Он пьет из своей фляги. Когда он опускает ее, у него ошеломленный вид.

– Было бы точнее сказать – мне не следует их иметь, – говорит он. – Стражи имеют черты орогении.

– О. – Мать или отец Шаффы обязаны были быть орогенами! Или, может, бабка и дед? Как бы то ни было, орогения в нем проявляется не так, как в Нэссун. Его матери – она решает наобум, что это была его мать, – не нужно было натаскивать его, или учить его лгать, или ломать ему руку.

– Везунчик, – бормочет она.

Он подносит флягу к губам, когда вдруг снова застывает. Что-то скользит по его лицу. Она научилась особенно хорошо понимать это выражение его лица, несмотря на то, что оно такое редкое. Иногда он забывает вещи, которые хотел бы помнить, но прямо сейчас он вспоминает то, что хотел бы забыть.

– Не особо. – Он касается затылка. Эта яркая, въевшаяся в нервы сеть жгучего света в нем все еще активна – делает ему больно, тянет его, пытается сломать. В центре этой паутины сердечник, который кто-то вставил в него. Впервые Нэссун думает о том, как это было сделано. Она думает о длинном уродливом шраме на его затылке, из-за чего он и отращивает волосы, как думает она. Она чуть вздрагивает, думая о смысле этого шрама.

– Я не… – Нэссун пытается отвлечься от образа кричащего от боли Шаффы, которого кто-то режет. – Я не понимаю Стражей. В смысле, других. Я не… Они чудовищны.

Она даже представить себе не может, чтобы Шаффа был как они. Он некоторое время не отвечает, пока они пережевывают свою пищу. Затем тихо говорит:

– Я не помню подробностей, имен и большинства лиц. Но чувство осталось, Нэссун. Я помню, что любил тех орогенов, которым я был Стражем, – или хотя бы верил, что люблю их. Я хотел, чтобы они были в безопасности, даже если это означало поступать с ними немного жестоко, чтобы предотвратить большую жестокость. Все лучше, чем геноцид.

Нэссун хмурится.

– Что такое геноцид?

Он снова улыбается, но с грустью.

– Если все орогены выслежены и убиты, если каждому ребенку-орогену, рожденному после этого, ломают шею, и все вроде меня, несущие след орогении, стерилизованы, и даже мнение о том, что орогены тоже люди, отвергается… вот это и есть геноцид. Убивать людей, чтобы исчезла сама идея о том, что они люди.

– Ох. – Нэссун снова мутит, непонятно почему. – Но это же…

Шаффа наклоняет голову, соглашаясь с ее невысказанным Но так ведь и происходит.

– Это задача Стражей, малышка. Мы не даем орогении исчезнуть – поскольку люди этого мира без нее не выживут. Орогены необходимы. И поскольку вы необходимы, вам нельзя предоставлять выбор. Вы должны быть инструментами – а инструменты не могут быть людьми. Стражи хранят инструмент… и до возможной степени, сохраняя полезность инструмента, убивают личность.