Я успела лишь вскрикнуть, когда меня снова схватили за волосы и выволокли из зала. Глядя на свои почерневшие босые ступни, которые лизал огонь, я могла только плакать и ненавидеть. Солома медленно тлела, продлевая мою агонию, а толпа буйствовала, встречая аплодисментами каждый крик. Чумазые лица улыбающихся детей, жующих хлеб, беззубые стражники и свистящие крестьяне. Я была для них развлечением, а для инквизиторов, наблюдающих за казнью с высокой платформы, – лишь еще одной печатью в их длинном списке.

Всполохи огня жалили кожу, как брызги кипятка. Когда пламя перебросилось с юбки мне на ноги и я почувствовала запах жженого мяса, то поняла, что брыкаться и извиваться, силясь порвать веревки, бессмысленно. Кровь капала с натертых запястий, но не могла потушить костер, сжирающий меня заживо. Очередная вспышка нестерпимой боли выбила из меня дыхание, и сердце, не выдержав, остановилось. Казнь состоялась.

Я распахнула глаза и вытошнила на пол башни тот несуществующий дым, которого наглоталась, умерев на том костре.

«Кричи, Верховная Одри… Как кричали ведьмы, что были до тебя. Как кричали те, кого они судили, ведомые Богом, который отвернулся от своих истинных детей. Гори, как горела наша плоть. Страдай, как страдали мы. Чувствуй то, что чувствовали мы!»

– Хватит… – выдавила я, царапая колени о холодный камень, пытаясь отползти как можно дальше от теней, вновь сгущающихся у одной из стен. – Пожалуйста… Я поняла… Вам было больно… Остановитесь… Нет!

Я успела увернуться, когда жидкие черные щупальца вновь потянулись ко мне, чтобы ухватить за лодыжку и втащить в очередной кошмар. Перекатившись на спину, я отпрянула назад и прижалась ухом к стене. Мой собственный крик пронзил воздух, застревая в башне.

– Выпустите меня! – Я ударила по стене кулаком, уже чувствуя знакомый жар, растекающийся по спине: вот-вот все начнется по новой. – Коул! Умоляю… Откройте… Я не смогу это вынести!

– Прости, Одри. – Голос Коула, преисполненный сожаления и злости на самого себя, едва просачивался сквозь швы каменной кладки. – Но тебе придется. Все получится. Я люблю тебя, слышишь? Помни, все это не взаправду!

Я взвыла, зарываясь носом в ладони, а когда нашла смелость отнять их от лица, то увидела, что башня вновь переменилась. То была камера – стальная клетка с острыми прутьями, плоской подстилкой из сена на голом полу и гроздями цепей, свисающих с потолка. Из окна, перегороженного коваными прутьями, лилась чудесная мелодия скрипки, резко контрастирующая со столь извращенным местом. Камера напоминала еще одну пыточную инквизиции, но в этот раз я была не одна: по углам сидели забитые женщины, скулящие, хнычущие. Среди них затесалась даже пара мужчин. Некоторые лежали бездыханными тушами в собственной крови и моче. Одна была беременна и принялась защищать круглый живот трясущейся рукой, когда к ней подступился один из стражников. Большинство были рыжими и красивыми до умопомрачения, но далеко не все из них являлись ведьмами. На самом деле здесь их было всего две – я и брюнетка лет тридцати со впалыми щеками и порванным корсетом. Она сидела у дальней стены и смотрела на меня, не моргая. Ее глаза, черные и налитые кровью, врезались в мою память, как осколки стекла. Свое имя сказала мне не она, а само прошлое, скользко шепнув на ухо: Агнес Семпсон[10].

– Мама рассказывала о тебе, – вспомнила я. – Ты сестра Анжелики Дефо, восьмой Верховной. Ты отказалась сбегать с ковеном в Америку, полюбив шотландского фермера, а затем…

«Одна из многих. Одна из тысячи. Десятилетние девочки, замужние женщины, новоиспеченные матери, ветхие старухи на закате лет… Им было все равно, кого брать, кого предавать огню».

«Хочешь быть Верховной? Побудь сначала в шкуре обычной ведьмы!»

А затем стражник в латунных перчатках и шлеме, скрывающем его лицо, пришел и за мной. Все повторилось сначала.

Дыба. «Ведьмин стул». Железная дева.