История с привидениями (перевод Александра Крышана) - Питер Страуб (1979)

– И это не все, – продолжил Рики. – Сестры Дэдам рассказывали, что он выкрикивал что-то еще… но крики перемежались стонами боли, и они не были уверены, что правильно расслышали. «Змея-сова». Или «змеиная кожа». И все. Несвязный бред. Он так и умер на этом столе и был с почестями похоронен несколько дней спустя. Ева Галли не явилась на похороны. Полгорода пришло на Плэзант Хилл, не явилась лишь невеста покойного. Это подлило масла в огонь.

– Женщины постарше, женщины, приглашениями которых она пренебрегала, – сказал Сирс, – ополчились на нее. Обвинили в гибели Стрингера. Как минимум у половины из них были дочери на выданье, и до появления в городе Евы Галли каждая из них таила надежду выдать дочку замуж за такого видного жениха. Они утверждали, что Стрингеру стало известно нечто непристойное о своей невесте: брошенный муж или незаконный ребенок, что-то в этом духе. Они предали ее анафеме.

– Мы растерялись и не знали, что делать, – сказал Рики. – Мы боялись идти к ней после смерти Стрингера. Видите ли, мы думали, может, она горюет: неутешная вдова, не успевшая стать женой. Вообще-то утешать ее следовало нашим родителям, а не нам. Если бы мы навестили ее, женщины города устроили бы страшный скандал. Так что мы… выжидали. И жутко беспокоились. Никто не сомневался, что она соберет вещички и вернется в Нью-Йорк. Но разве мы могли забыть наши восхитительные визиты?!

– Понимаете, наши встречи с ней могли бы стать еще более волшебными, более трогательными, – сказал Сирс, – теперь, когда мы осознали, какую страшную потерю она пережила. Идеал – и романтическая дружба, ведомая светом этого идеала.

– Сирс прав, – сказал Рики. – Теперь мы идеализировали Еву Галли еще больше. Она стала символом печали, символом горя, разбитого сердца. Единственное, о чем мы тогда мечтали, – навестить ее. Мы послали ей записку с нашими соболезнованиями и пошли бы сквозь огонь, чтоб увидеться с ней. Единственное, что казалось для нас непреодолимым, – железная стена социальных условностей, отгородившая ее от нас. И не было в той стене ни щелки, ни трещинки.

– Мы не могли. Она пришла к нам, – сказал Сирс. – В тот самый дом, где жил тогда ваш дядя. Эдвард единственный из нас имел собственный дом. Мы собрались там поговорить и выпить яблочной водки. Поговорить о том, что же нам делать.

– И поговорить о ней, – сказал Рики. – Знакомо ли вам стихотворение Эрнеста Доусона: «Я предан тебе, Цинара!»? Льюис отыскал его и прочел нам. Его строки пронзили нас. «Бледные одинокие лилии…» Потрясенные, мы выпили еще водки. «Греми, музыка, лейся, вино…» Боже, какие мы были идиоты! В общем, в один прекрасный вечер – в тот самый – она явилась в дом Эдварда.

– И она была в ярости, – сказал Сирс. – Она была вне себя, она пугала. Она ворвалась, словно буря.

– Она заявила, что ей одиноко, – сказал Рики, – что устала от этого проклятого города, населенного ханжами. Она хотела пить и танцевать, и ей плевать, кто что подумает. Сказала, что этот мертвый городишко вместе со всеми дохлыми жалкими людишками может лететь в тартарары, – ей мало дела. И если мы мужчины, а не сопливые мальчишки, мы проклянем этот город тоже.

– Мы онемели, – сказал Сирс. – Перед нами предстала не наша недосягаемая богиня, а рассвирепевшая фурия, ругавшаяся, как пьяный матрос. Как… как продажная девка. «Громи, музыка, лейся, вино». Что хотели – то и получили. У Эдварда был небольшой граммофон и кое-какие пластинки. Она велела нам завести его и поставила самый яростный джаз, какой нашелся. Она была в неистовстве! Ее поведение больше напоминало помешательство – мы в жизни не видели, чтобы женщина так себя вела, а ведь для нас она была, говоря образно, величеством, кем-то между Мэри Пикфорд и статуей Свободы. «Ну-ка, потанцуй со мной, маленький гаденыш!» – велела она Джону, и он так перепугался, что едва осмеливался касаться ее. Глаза ее метали молнии.