Дни Солнца - Андрей Хуснутдинов (2021)

– Ну, этим вы вряд ли утешитесь. Впрочем, судить не берусь. – Шабер почесал висок. – А поделюсь для начала своей историей преображения.

– Историей?

– Так вот…

– Вы серьезно?

– Не перебивайте, ради бога… Так вот, говорю: во время одного обеда мне было сказано, что я увижу известную особу и должен держать себя в руках. Я не придал этому значения, но, когда вышел в залу, увидел в толпе – кого бы вы думали?

– Блаженного Августина, – брякнул Андрей наугад.

– Немного промахнулись. – Шабер коротко развел ладони, демонстрируя величину промаха.

– А кого?

– Самого Иисуса.

Андрей раздраженно выдохнул:

– Поздравляю…

– Погодите ехидничать. Внешности он был самой заурядной. Даже, пожалуй, отталкивающей. И как я понял, что это он, ей-богу, не знаю. При всем при том я – знающий себе цену человек, до последнего не веривший ни в Бога, ни в черта, – я знаю, что это был он. Я могу смеяться над собой, могу утешаться мыслями о наркотике, но память, что я видел его, стоит на одной полке со всеми прочими фактами моего бытия. Отказаться от этой памяти – есть шаг в сторону здравого смысла, но невозможный, подлый шаг в сторону от себя… – Поджав губы, Шабер ударил пальцами по столу. – Хотя ставить самого себя на одну полку с тем, что и сам полагаешь подделкой, – не в этом ли смысл сумасшествия?

– И это было здесь, на Кристиансе? – спросил Андрей.

– Что?

– Ну, его вы видели здесь?

Шабер сморщился, словно почувствовал боль.

– Нет…

– А где?

– В Севилье.

– И после этого решили бежать?

– После этого, но не поэтому.

– То есть?

– То есть, чтобы разобраться в этом, я и искал встречи с вами.

– Вот как, – усмехнулся Андрей.

Шабер как будто увидел перед собой что-то. Задумавшись, он поник, как расслабляется, чтобы дать волю слезам, долго крепившийся человек, но не заплакал, а подавшись вперед, залепетал тоном жалобы, почти скороговоркой:

– Ведь я не ушел бы с Факультета по своей воле, ни за что! И даже когда стало ясно – и два года назад, и сейчас, – откуда ветер дует, тоже не собирался уходить. Вы не поверите, но, в общем, я уже был готов, чтобы меня, как и других, – в домовину, с глаз долой… В конце концов, жизнь прожита, цена ей… Но после того, как пропала без вести дочь… – Шабер упрямо потряс головой. – Не-ет – после этого пропал не только смысл жизни, но и смерти тоже. После этого я понял: покоя не будет, пока я не узнаю, что произошло. И тогда, в парадной зале, увидев его, я понял, что он знает про дочь. Знает так же верно, как про меня самого. Однако подойти к нему – это… было что-то невероятное. Вблизи него как будто не существовали слова. Знаете, как если подойти к зеркалу, чтобы посмотреть прыщик и увидеть вместо себя трещину на стене. И вот, когда я прогуливался с моими кураторами, когда осматривал эти их новейшие госпитали и фармации, меня не оставлял вопрос: при таких возможностях, при таких условиях… даже не знаю – химического Евангелия? доступного Иисуса? – на кой черт понадобился Рождественский комитет?

– И в самом деле?

– Ну так вот вспомните, когда был принят закон… этот… о запрете демонстрации… ну… – Шабер пощелкал пальцем. – …нехристианской принадлежности.

Андрей надул щеки.

– Лет пятнадцать. А что?

– Шестнадцать. – Шабер замер, как бы прислушиваясь к себе. – Через год после смерти государя. То есть пролежал на утверждении лет пять. И был подписан лишь Государыней.

– Вы хотите сказать, Рождественский комитет…

– Государь отказывался утверждать закон, так как считал его национальной угрозой. И это не единственный закон, что был утвержден по его смерти.

– Имеете в виду поправки к закону о Факультете?

– А также к закону об иммиграции – «игольное ушко». И акт о Департаменте кассационных расследований.

– Значит, он не зря считал, что это угроза безопасности?