Нелюбимая дочь - Пег Стрип (2019)

Представление о полном восстановлении здоровья порождает веру в чудо, вообще свойственную нелюбимым дочерям. Это начинается в детстве, когда они, подобно мне, фантазируют, как за ними придет «настоящая» мама. Они надеются, что настанет момент, когда все вдруг изменится, мать целиком и полностью примет их, окружит любовью, и больше ничего не нужно будет исправлять. Некоторым кажется, что лишь тогда они станут цельной личностью, но, к сожалению, на это не стоит рассчитывать, и, если даже такое случится, им все равно придется избавляться от последствий пережитого. Возможно, дело не только в завышенных ожиданиях и вере в чудо, главная проблема в том, как мы представляем себе исцеление и здоровье.

Японцы, создавшие искусство кинцуги, относятся к разбитым и сломанным вещам совсем не так, как западный мир. Когда повреждается ценный предмет, будь то «Ночной дозор» Рембрандта, «Давид» Микеланджело или семейная реликвия, мы всеми силами стремимся восстановить его в прежнем безупречном виде. Мы хотим, чтобы реставрация не оставила ни трещинки, ни зазора, чтобы предмет стал совершенно целым, как будто с ним ничего не случалось. Кинцуги придерживается принципиально иного подхода, которому мы можем последовать в самоисцелении.

Кинцуги, «золотая заплатка», – это техника реставрации керамических изделий с помощью лака и драгоценного металла, например золота. Считается, что она появилась в XV веке, когда сёгун отправил на реставрацию в Китай ценное китайское изделие и получил его с железными скрепами. Недовольный результатом, он приказал мастерам предложить более эстетичное решение. Со временем отреставрированные в технике кинцуги изделия стали высоко цениться, поскольку выделенные трещины и сколы свидетельствуют об их давней истории, превращая их в символы неостановимого времени, неизбежности перемен и возможности трансформации. Именно аспект преображения так завораживает в искусстве кинцуги: предмет, явно демонстрирующий свою историю, становится чем-то бо́льшим, чем был до повреждения, это уже иной объект, принадлежащий настоящему, но имеющий и идентичность, связанную с прошлым.

По моему убеждению, наши представления об исцелении и то, какими словами мы говорим о нем, непродуктивно. Мы надеемся, что исцеление сделает из нас «целостную личность», которую окружали любовью и заботой, что, честно говоря, невозможно. Эти ожидания питают нетерпимость к самим себе, когда какое-нибудь событие или переживание вскрывает старые раны или мы разочаровываем сами себя и действуем в соответствии со старыми привычными паттернами. Они подкрепляют нашу привычку к самокопанию, внушают чувство неполноценности в сравнении с теми, кто имел счастливое детство, не дают нашим ранам зарубцеваться и делают нас эмоционально зависимыми. Они приковывают нас к мыслям о том, какими мы были бы, если бы матери любили нас, из чего с неизбежностью следует, что мы неполноценны и уступаем любимым детям.

Я предлагаю, говоря об исцелении детских ран, представлять себе красивую чашку или вазу, отреставрированную в технике кинцуги, которая превратила ее трещины в сияющий узор, великолепный и уникальный. Этот образ поможет сосредоточиться на том, как наш прошлый опыт становится основой для нынешних переживаний, увидеть, как усвоенное в детстве защитное поведение управляет нашим поведением и выбором сегодня, даже сейчас, когда мы порываем с прошлым. Обычный человек и ваша сестра по несчастью, я, что ни день, замечаю, что мое детство до сих пор формирует меня, сегодняшнюю женщину, в очевидном и незаметном, хорошем и плохом. Я вижу на месте своих ран не шрамы, а ручьи, потоки и реки золота, серебра или меди – и улыбаюсь.