Нелюбимая дочь - Пег Стрип (2019)

В детстве и в дальнейшем нелюбимая дочь сосредоточена на своей матери; она воспринимает саму себя поверхностно и только в связке с вопросами, обусловливающими весь ее эмоциональный ландшафт. Первый из них: «Почему мама меня не любит?» – но есть и многие другие на ту же тему: «Что я могу сделать, чтобы заставить маму полюбить меня?» или «Какой я должна быть, чтобы нравиться ей?». Дочь, конечно, не осознает, как материнское обращение сказывается на ней – на том, как она воспринимает мир, реагирует на других людей, справляется с внутренним дискомфортом. Она не знает, почему иногда чувствует себя одинокой и запутавшейся. Не понимает, почему вынуждена кусать губы, чтобы не заплакать, видя, как одноклассницы ее опережают, а она не может их нагнать, и просто цепенеет, мечтая ничего не чувствовать. Не понимает, почему ей трудно заводить друзей. Она утешается мыслями о том, что все, конечно же, чувствуют то же самое или что ей и одной неплохо.

Вторая стадия осмысления переносит внимание с того, как мать обращалась с вами, на то, как вы приспосабливались к этому. Это ключевой шаг на пути к исцелению.

Время от времени я специально проверяю, не просвечивает ли дочь моей матери в женщине, которой я сейчас являюсь. Это нетрудно сделать, встав перед зеркалом. Несмотря на возраст, мои черты – скулы, линия подбородка – по-прежнему напоминают контуры другого моего лица. Сегодня мне 68 – больше, чем было моей матери, когда я виделась с ней в последний раз, а с тех пор прошло почти 29 лет. Моя идентичность в качестве дочери давно сменилась идентичностью в качестве матери, поскольку стала моим собственным выбором и самым желанным опытом, чего не скажешь о предыдущей.

Много лет назад, несмотря на внешние достижения в реальном мире, внутри я была лишь дочерью своей матери; та эмоционально реагирующая, жаждущая, чтобы ее любили, девочка-подросток, а затем молодая женщина всецело являлась продуктом своего детства. Я отличалась неустойчивым настроением и легко впадала в гнев, в порядке самозащиты постоянно юморила – довольно зло – и сразу давала понять это каждому, кто попадал под мое руководство. Затем я начала строить свою жизнь – с помощью психотерапии – захлопывая двери, которые нужно было закрыть, и открывая другие, чтобы перестать быть запуганной девочкой, которая глотала книги, уединившись в своей комнате. Постепенно я училась слушать других людей и избавлялась от колючек. Кардинальное изменение произошло ближе к 40 годам, когда я забеременела, а заодно порвала с матерью. Близящееся материнство заставило меня снова заглянуть в себя и отказаться от усвоенных в детстве схем поведения, не дававших мне быть той, кем я могу быть.

Не стану утверждать, что ребенок, являвшийся дочерью моей матери, совершенно стерт из моей личности, – это было бы неправдой. Но я осознаю груз прошлого в себе и в большинстве случаев сама решаю, как себя вести. А когда старые привычки дают о себе знать, я это замечаю. И это придает мне силы. Возможно, я не та, кем могла бы стать при другой матери, но я близка к наилучшей версии себя при той матери, которая у меня была.

Мерси, эволюция! Но прости, если я не стану произносить тост за тебя…

Мы уже знаем, что трудности на пути к исцелению объясняются результатами эволюции: реакциями младенца и тем, как его мозг адаптируется, чтобы обеспечить малышу выживание, врожденной потребностью в материнской любви, устойчивым эффектом негативного опыта и способом хранения в мозге соответствующих воспоминаний. Но как насчет ненадежной привязанности? Разве не было бы эволюционным преимуществом, если бы каждый человек формировал надежную привязанность и контролировал свои эмоции, обладал способностью к саморегуляции и умел поддерживать связи с другими людьми? Как объяснить тот факт, что 40−50 % из нас имеют ненадежный тип привязанности?