Стена - Марлен Хаусхофер (1963)

Было в этом что-то нереальное. В соломенных тюфяках, на которых всего год назад спали люди, шуршали мыши. Теперь они хозяйничают в старых хижинах. Они изгрызли и сожрали все припасы, что не были заперты, они обгрызли даже одежду и башмаки. И пахло мышами — неприятный острый запах, стоявший во всех домах, вытеснивший старый привычный запах мужского пота, дыма и сала. Даже Лукс, с жаром участвовавший в наших походах, грустнел, попадая в такой дом, и спешил выйти. Я не смогла заставить себя хоть раз поесть там, и наши скромные трапезы всухомятку проходили на каком-нибудь бревне, а Лукс пил из ручьев, всегда протекавших близ хижин. Очень скоро я была сыта по горло. Знала: никогда не найти мне ничего, кроме крапивы, мышиной вони да печальных холодных очагов. Драгоценную муку я рассыпала жарким безветренным днем на солнце. Хотя она и не отсырела, мне чудилось, что она слегка отдает мышами. Пролежав денек на солнце да на свежем воздухе, она стала совсем съедобной. Эта мука помогла мне протянуть до молодой картошки. Я пекла из нее на молоке и масле тонкие лепешки на железной сковороде — мой первый хлеб спустя целый год. Это был праздник; Лукс тоже вроде бы припомнил запах прежних лакомств, и, разумеется, я не смогла отправить его ни с чем.

Однажды, когда я сидела над обрывом, мне почудилось, что далеко-далеко из-за елок поднимается дым. Пришлось опустить бинокль, так вдруг задрожали руки. Справившись с собой, я снова поднесла бинокль к глазам, но все пропало. Я смотрела, пока на глаза не набежали слезы и все не слилось в зеленое пятно. Я прождала час, в последующие дни не раз приходила на то же место, но дыма больше так и не увидела. То ли мне померещилось, то ли ветер — день тогда был ветреный — прибил дым к земле. Никогда мне этого не узнать. В конце концов я с головной болью вернулась домой. Лукс, терпеливо просидевший со мной весь день, считал меня, по всей вероятности, скучной идиоткой. Ему это место вообще не нравилось, он всегда пытался увести меня оттуда куда-нибудь еще. Именно увести — мне просто не подобрать другого слова для того, чтó он делал. Он становился передо мной и теснил меня в другую сторону. Или отбегал на несколько шагов, а потом с вызовом на меня оглядывался. И так до тех пор, пока я не сдавалась или он не понимал, что это безнадежно. Может, то место не нравилось ему, потому что там он должен был сидеть тихо, я же совсем не обращала на него внимания. А может, заметил, что наблюдения в бинокль портят мне настроение. Иногда он чувствовал мое настроение прежде меня самой. Конечно же, ему бы не понравилось, что теперь я целыми днями торчу дома, но маленькой его тени больше не вести меня новыми тропами.

Лукс похоронен в лугах. Под кустом с темно-зелеными листьями, которые так нежно пахнут, если их растереть пальцами. Как раз на том месте, где он спал в первый день после нашего туда прихода. Даже если бы у него и был выбор, он не мог отдать мне больше, чем свою жизнь. Это ведь все, что у него было — короткая, счастливая собачья жизнь: тысячи волнующих запахов, тепло солнца, холодная вода ручьев на языке, бешеная погоня за дичью, сон под теплой печкой, когда вокруг дома воет зимний ветер, гладящая рука человека и любимый, замечательный человечий голос. Не видеть мне больше альпийских лугов, залитых солнцем, не вдыхать их аромата. Луга для меня запретны, я никогда не поднимусь туда.