За мгновения до... - Виктория Мальцева (2020)

— Ты не имеешь права задавать мне такие вопросы! Ты не можешь вмешиваться! Мы уже взрослые, и это касается только нас двоих!

Слёзы душат: «Да как она смеет?»

— Боюсь, что нет, дочь. Я бы никогда не стала даже касаться этой темы, потому что ты знаешь, я верю, что каждый человек имеет право проживать жизнь сообразно своим взглядам на неё. И ваши с Дамиеном отношения были бы только вашим правом и выбором, если бы… если бы…

— Что, «если бы», мам?

Внезапный грохот внизу не даёт ей ответить. Глухие и громкие удары, звон бьющегося стекла, скрежет металла, резкие оклики Дэвида.

Какие-то мгновения мы смотрим друг на друга, застыв то ли от страха, то ли от шока. Там, внизу, находятся сильные и, судя по звукам, свирепствующие мужчины, а мы — всего лишь слабые женщины.

Но решение обеими принимается одновременно: мы бросаемся к двери, сталкиваемся, ударившись друг о друга, но ужас происходящего внизу не даёт нам даже заметить боли. Я слетаю по лестнице первой и не могу узнать того, что до этого хранилось в моей памяти как кухня и столовая.

Я знала Дамиена всяким: ненавидящим, злым, нервным, бешеным, чрезмерно весёлым, возбуждённым, нетрезвым, взрывным, но ТАКИМ, как в этот момент — никогда.

Мне не видно его лица, но я и боюсь его видеть, потому что то, что он творит, не укладывается даже в моей взбалмошной и допускающей всё, абсолютно всё, что можно допустить, голове — в его руках барный стул, и он крушит всё вокруг. Всё, до чего достают стальные ножки невинного предмета домашней утвари в руках в прямом смысле сошедшего с ума человека.

Я не сразу осознаю себя истошно вопящей его имя. Как и он не сразу обретает возможность его услышать. Когда это происходит, Дамиен замирает, с грохотом выронив стул из внезапно ослабевших рук.

Он стоит к нам спиной в вязкой тишине, пугающей больше, чем то, что он творил до этого, и мы — я, мать и Дэвид, долго пытаемся справиться с шоком от увиденного. Дэвид поднимает мою любимую уцелевшую чашку, привезённую из Брисбена, подарок Агаты, осколки другой, менее удачливой посуды душераздирающе хрустят под его ногами, и в этот момент Дамиен, наконец, оборачивается.

Его лицо — моя мука, боль, истошно вопящая нечеловеческим голосом, рвущая меня изнутри, выворачивающая наизнанку, истязающая моё сердце. Я уже знаю, что всё кончено, и скоро узнаю, почему.

В глазах Дамиена слёзы, они блестят самым страшным в моей жизни блеском. Они блестят отчаянием. Безысходностью.

Моё естественное желание — прижать его голову к своей груди, унять его боль, какой бы она ни была, и я бросаюсь к нему, но он протягивает руку, останавливая. Я не верю в происходящее, не способна принять жест, отвергающий меня.

Дамиен медленно пятится к двери, подальше от меня, но глаза неотрывно смотрят в мои. Я вижу, как по его щеке скатывается первая слеза, первая не только сегодня, а самая первая увиденная мною его слеза, и в ней — всё, что у нас было, счастье и боль обоих.

Его губы добела сжаты в одном мученическом спазме, и от их вида, я чувствую, что рыдаю сама. Наконец, они разжимаются и с трудом произносят то, что я разбираю как «Я всё равно люблю тебя!».

Затем он переводит взгляд на родителей и чётко произносит:

— Я ненавижу вас обоих! ОБОИХ!

После этого разворачивается и уходит, хлопнув дверью так, что узкое витражное стекло трескается и со звоном вылетает.

Мы не увидимся годы.

Годы пройдут, прежде чем наши глаза встретятся вновь.

Я поворачиваюсь и смотрю на чудовищ: мать рыдает, закрыв лицо руками, Дэвид наливает себе очередную порцию тёмной жидкости из своего бара.

— Дэвид… — шепчу, — что здесь произошло? Что ты сказал ему, Дэвид? Что? — мой голос — вопль отчаяния.

Он поднимает на меня глаза и отвечает с таким же точно отчаянием:

— Что вы никогда не были сводными, Ева. Вы родные.

— Что?

— Я — твой отец, Энни — мать Дамиену, а вы двое — близнецы.