Нет кузнечика в траве - Елена Михалкова (2018)

Открытый гроб опускают на землю, и все ощущают неловкость. Облик Зои Шаргуновой буквально вопиет о том, что произошла ошибка, что это она должна лежать в деревянном ящике, а не ее четырнадцатилетняя внучка. Маню накрасили, завили ей волосы, и в пышном венке из искусственных цветов, прикрывающем страшную рану на голове, она выглядит даже лучше, чем на цветной фотографии, увеличенной из школьного альбома.

– Огромная потеря… нельзя допустить…

Глава администрации говорит по бумажке прочувствованную речь о всеобщей ответственности взрослых перед детьми.

– …наше будущее… деды воевали, чтобы отстоять нашу землю для них…

Это не прощание с усопшей, а ритуал избывания вины. Они были недостаточно внимательны к Мане, слишком злы и черствы; они не любили бедняжку, – и вот она мертва.

– …золотой звездой зажжется в памяти наших сердец…

Смерть вознесла Маню на недосягаемую высоту. Зыбкий, неуверенный миф затвердел и обрел непоколебимость могильного надгробия.

За Олиной спиной разбегаются шепотки.

– …вечером… одна…

– …может, искала чего в мусоре. Глупенькая же. А тут на нее…

– …никто ведь и не додумался…

– …владелец-то кто?

– …разве признается…

Обсуждают втихомолку кощунственную версию случившегося. Возможно – только возможно! – что трагедия не была случайной. Кто-то мог столкнуть буфет с края оврага, пока Маня, устав бродяжничать, дремала в грудах старья и хлама. От нынешних подростков всего можно ожидать…

– …хулиганили…

– …будет поклеп-то возводить…

Оля смотрит на папу. Папа стоит на другой стороне могилы, в группе мужчин, замкнув лицо, будто на замок, тем же выражением сосредоточенной скорби, что и его товарищи.

Его рубашка помята, а у пиджака загнулся лацкан. В ботинки въелась грязь. Он ничем не отличается от жителей Русмы.

Когда Оля думает об этом, ей кажется, что безумие подкрадывается к ней на мягких лапах и нежно трогает ее за плечо.

Он бил маму.

Спал с Олиной одноклассницей.

Убил ее.

Но Оля слышит вкрадчивый шепот безумия лишь тогда, когда смотрит на его мятую рубашку с оторванной пуговицей.

Есть нечто ужасно неправдоподобное в этой обыденности зла. В том, что он так же курит, как и все остальные, и так же снимает с вешалки неглаженую рубашку, так же растерянно крутит в пальцах отлетевшую пуговицу и в конце концов сует ее в карман.

Оля не может понять, как человек, совершивший все то, что сделал ее отец, может так легко сходить за своего в группе обычных людей.

Отец соблазнил Маню Шаргунову, купив за плитку шоколада, а потом, испугавшись разоблачения, убил ее. Оля сама подсказала ему способ.

Как он заманил Пудру в Яму?

Пообещал что-то еще более соблазнительное, чем конфеты? Глупая девчонка не заподозрила подвоха. Она пришла, он спустился с обрыва и ударил ее по голове чем-то тяжелым.

Настоящее орудие преступления никогда не найдут. Для этого отец слишком умен.

Расправился ли он с ней с одного удара? Или добивал, пока она лежала, скрючившись, у него под ногами?

Оля знает, что он сделал потом. Его огромной физической силы хватило на то, чтобы сдвинуть буфет, и тот покатился, набирая скорость, по склону оврага, пока не смял встретившееся на его пути человеческое тело, как очередной мусор.

И вот теперь он пришел на ее похороны.

«Идиоты мы, – сказал Синекольский потом, когда они ушли на окраину посёлка. – Надо было догадаться, что он ее убьет. Если бы Пудра разболтала, что они… ну, того-этого… его бы посадили. А с теми, кто насилует малолеток, на зоне знаешь что делают?»

Оля не знала, и Димка ей рассказал.

«Мы должны были догадаться», – повторил он.

Но как можно догадаться, что твой отец – убийца?

Как вообще догадываются о таком?

Оля спросила у Синекольского, и тот хмыкнул. Левая половина его лица скривилась. «Ну, он мамку твою лупцует будь здоров».

Бьет, да. Но не убивает же.