Нет кузнечика в траве - Елена Михалкова (2018)

Но чего-то недоставало. Девочка огляделась и вырвала с корнем молодой лопух, выросший возле соседней ограды. У него была замшевая изнанка и прожилки, напомнившие ей реку Енисей в контурных картах по географии. Оля воткнула лопух с Енисеем в центр вскопанной земли, и странным образом он объединил хаотично разбросанные цветы в единую композицию.

«Завянет – новый сорву».

2Елена Васильевна была права.

Если вчера было плохо, а сегодня еще хуже, то завтра наступит каюк. «Это же геометрия, – думает Оля, – как я раньше не догадалась». Через две точки можно провести только одну прямую, и эта прямая – горка, по которой они с мамой катятся, как две пустые бочки. Может бочка сама затормозить? Вот то-то же.

– В нем что-то изменилось, – говорит она Димке.

Они стоят на краю поля, возле той самой канавы, где Оля торжествовала над павшим Грицевцом. Кажется, это было очень, очень давно. На днях через канаву перебросили крепкие широкие мостки. Теперь, даже если бы бидон у нее в руках был из чугуна, ей не удалось бы сбить Женьку в грязь.

– Все-таки умеют некоторые вещи совершаться вовремя, – бормочет Димка, и Оля понимает, о чем он.

Ее победа, казавшаяся огромной, как воздушный шар, после Марининой смерти съежилась до размеров теннисного мячика. Он лежит в ее ладони, приятный на ощупь. Но больше никуда, никуда не может ее поднять.

– Ты про отца говорила, – напоминает Синекольский.

Они переходят по мосткам и оказываются по колено в траве.

Три дня назад здесь расцвел рапс – сразу, одновременно, как золотой вздох освобожденного от холода поля. Лимонно-зеленое одеяло простирается до самого леса, и над ним плывет, густея, медовый аромат. В этом аромате купаются сотни пчел; воздух наполнен их жужжанием. Если закрыть глаза, кажется, где-то очень далеко беспрестанно бьет хриплый низкий колокол – в глубине земли, под ногами.

– Офигеть… – завороженно говорит Оля.

Она касается ладонями мягких цветочных головок.

– Вот цапнет пчела, обе офигеете.

Оля молчит. Красота и безмятежность цветущего поля отзываются в ней какой-то острой горечью, болезненным восторгом, словно она – приговоренный к смертной казни, знающий, что через пять минут его расстреляют среди этих золотых цветов.

– Рассказывай.

Синекольский бросает свою куртку, приминая траву. Они садятся рядом, и качающийся под ветром рапс укрывает их от посторонних взглядов. Чердак перестал быть безопасным местом. А здесь их никому не найти.

– Это из-за смерти Марины, – неохотно говорит Оля. – С ним что-то случилось.

Димка косится на ее руки. Оля непроизвольно одергивает вниз рукава, натягивает до кончиков пальцев.

– А то я дурак, – фыркает он. – Ни разу не допетрил, с чего ты в рубашке. Давай, закатывай. Сидишь тут, преешь, как леший в бане.

– Почему леший? – улыбается Оля.

Но рукава все-таки закатывает. Синяки уже позеленели и выглядят не так жутко, как позавчера.

Короткое ругательство вырывается у Синекольского.

– Эй! – Оля беззлобно дает ему подзатыльник. – Без мата!

– Ладно. Чего он, совсем озверел?

Озверел. Это правильное слово.

Что-то произошло с отцом в тот день, когда поселок поразила страшная новость о смерти Марины Левченко. Зверь жил в нем всегда – омерзительная тварь, единственный раз явившаяся Оле тогда, на кухне, после убийства Пудры. Однако отец скрывал его, как скрывают уродство или болезнь. Теперь же все изменилось.

– Он по голове ее начал бить, – выдавливает Оля. – И ногами. Меня больше не подпускает к ней. Я пыталась… – Она бросает взгляд на свою руку. – Отшвыривает. Я думала, после смерти Марины он… ну… что это его как бы…

– …отрезвит, – подсказывает Димка.

– Ага. Что-то вроде того.