Детство - Василий Панфилов (2019)

Ванька спотыкнулся, да так и не встал, только и успел я увидеть, как исчезло светло-русая голова понизу, под ногами. Меня толкают, наступают на ноги… то-то порадовался сейчас, что в ботинках, а не босой! Иначе бы уже… как Ваньку!

Невозможно почти дышать, только локти растопыренные да напружиненные и спасают. Через раз дышу, через силу, будто через тростиночку, когда под водой глубоко сидишь.

Мы с Пономарёнком руки сцепили, чтоб не разделяться, значица. Ан всё равно, в стороны-то разнесло, и не видно никого из знакомцев-дружков.

— Робёнков! Робёнков поверху передавай!

Да куда там! Одни о людях беспокояться, значица, а другие хучь по головам, а подарок царский прежде всего! Меня подхватили было вверх, да потянули, ан не вышло — толпа в сторону шарахнулася, да и я вместе с ей, хорошо хоть не затоптали.

— Мамочка! — Под ногами что-то хрустнуло и я упал вниз, обдираясь о доски, и в воду!

За мной вслед ишшо несколько человек попадало, чудом не убило. По голове крепко прилетело, еле-еле над водой удержался, за тела мёртвые цеплячись, да бревенчатые стенки колодёза. А сверху ишшо падали, ишшо…

Карабкаюся поверх тел и молюся Боженьке за грех свой невольный. И чтоб не убило, значица. Баба одна немолода, чуть не тридцать лет ей, жива ишшо, но уже отходит. Грудь ей так сдавили, что мало не расплющена. И я поверх…

— Боженька добрый…

Нога подломилася, упал, а сверху на меня ишшо попадали. Только хруст в ноге и боль такая, что ажно в беспамятство кинуло. Потом очнулся едва, как сразу и понял — где! Под телами мёртвыми. Да как рванул! И снова с беспамятство уплыл, от боли, значица.

Очухался не знаю через скока, и уже осторожно начал. Только Боженьке молюся, да пытаюся выбраться из-под тел. Тёплые ишшо, иные стонут.

— Дяденька, сейчас! — Рву с себя рубаху, но так — полулёжа, неудобно. Пока пытался рубаху на бинт, так дяденька кровью и изошёл, только дёрнулся напоследок.

Вылез! Лежу поверх тел, левая нога чутка ниже колена поломата так, что ажно косточка белеет, я мясо округ кости опухлое и в кровище. Страшно! Испужался, что тоже кровью изойду, как дяденька тот и ну вправлять!

Дёргаю, да составить пытаюся. Не выходит, и у меня ажно слёзы от глаз. Да не от боли, а от досады почему-то. Досадно мне так вот умирать!

Поверху заговорили и я орать стал, чтоб нашли, значица. Куда там! Не слышат. А мне в колодёзе слыхать хорошо, как пожарные тама в трубу трубят — подъезжают, значица, чтоб работать. Людёв спасать. А меня не слышат.

Слёзы сами покатилися, как у маленького. И не стыдно совсем, ну ни капельки!

Орал так, орал, ажно в глотке пересохло да грудь разболелася. Пить охота и того… по нужде. Терпел-терпел, а потом снова в беспамятство впал, ну а когда очнулся — понял, можно больше и того… не терпеть. Ну да после того, как в кровище перемазался, сцанина за воду родниковую покажется. Только и того, что стыдно за грех невольный — мёртвых обосцал.

— Батюшки! — Донеслось сверху, — Вашбродь, тут такое!

А потом мне на голову что-то упало, я снова обеспамятел.

Очнулся уже наверху, когда мне голову заматывали.

— Единственный там живой был, — Кому-то в сторону сказал усатый дядька-санитар с рябым лицом, — соизволением Божьим, не иначе!

Дядька перекрестился, больно придержав меня за голову одной рукой, и я невольно застонал.

— Очнулся, касатик?! — Обрадовался он, повернув ко мне лицо, — Вашбродь, мальчонка очнулся-то!

— На дрожки[47] его, Сидор, не отвлекай!

Санитар на руках перенёс меня в повозку, где лежали другие поранетые.

— Н-но, родимые! — Прикрикнул кто-то невидимый и повозка тронулась. Каждый поворот её колёс отдавался болью в голове и ноге, и я снова впал в беспамятство.

Четырнадцатая глава

Я снова в толпе и не могу пошевелиться. Липкий страх сковал рученьки и ноженьки, повесил замок на роток.