Детство - Василий Панфилов (2019)

— Наверх? А зачем наверх?

— Тьфу ты! — Досадливо сплюнул тот, — Достался нам дурачок, на голову ушибленный!

Двадцать шестая глава

— Пошли, Стукнутый! — Сосед, встав со своей койки, ловко пнул меня босой ногой в бок, — Да кровать-то заправь, чорт етакий! А, да штоб тебя…

Больно пхнув меня в бок ишшо раз, уже кулаком, он помог заправить кровать, и мы вышли в колидор на поверку. Воспитатели перещитали нас и тут же раздалася команда:

— Шапки долой!

Шапок по утру, после сна, на нас не было и быть не могёт, но такие здесь порядки.

— Отче наш, — Забубнили мы дружно под взглядом воспитателя. Почему-то среди их щитается правильным, што мы всё должны делать «в ногу», даже молиться. Так же строем дошли до нужника, где делали свои грязные и мокрые дела под пристальным и каким-то липким взглядом Льва Иосифовича.

Вроде как следит, штоб мы не занималися рукоблудием и непотребством, но вот ей-ей, што-то мне кажется, што дело в другом! Како-тако рукоблудие в нашем-то возрасте? Но раз охота нюхать, то пусть его. Хотя некоторые и тово, вздрагивают под его взглядом.

Всяко о нём поговаривают, но негромко и не при мне — опасаются, а ну как дурачок Стукнутый брякнет чево-ничево не то? Я в сомнениях мал-мала — да может ли нормальный человек такими гадостями заниматься? Но опаска всё равно есть, потому как нормальных людей среди служителей будто и нет.

Спустилися чинно на завтрак в огромную, пропахшую порченой едой и гнилыми овощами, столовую, и снова:

— Шапки долой! На молитву становись!

Забубнили, крестим лбы. Здеся я не дуркую, за ошибки лупят сразу и больно. Ну иль не сразу, но ишшо больней. Ето кому попадёшься — бывает так, што и сразу, и опосля тумаков дадут.

— Садитесь!

Переступаем через лавки и садимся, невольно пхаясь локтями и коленками. Тесно! Всё то же хлёбово из жучков и гнилых овощей, будто нельзя хоть по осени закупиться свежим.

Хлеб глинистый, непропечённый, из самой што ни на есть плохой муки. Оно после лебеды-то грех жаловаться на муку, но хоть испечь-то могли бы? Тётка и из соснового луба пекла такое, што вроде как даже и вкусно, а ети вовсе безрукие да безголовые. Даже нарошно испечь так гадко так не каждая хозяйка сумеет.

Ем без особой охотки, не деваться некуда — в голодный год и жук — мясо. И так уж ослаб на таких харчах, да и понос два раза прохватывал.

Как поели — без чая, штоб не разбаловалися, снова молитва.

— Отче наш…

Смотрю, некоторые молятся истово, ажно глаза закатывают от етого… религиозного фанатизма. Противно почему-то, и одновременно грустно. В голову лезут слова «Религия есть опиум для народа…», так ето про них и есть.

Виноватить их не могу, хоть какое-то утешение. Иначе только и остаётся, што в петлю.

— На работы строиться!

Картузы надели, снова перещиталися, и вперёд. Некоторые служители с песнями водят, но не севодня. Бывший унтер с похмелья мается, так што даже без разговоров идём, помалкиваем. А то он быстр на расправу!

Долго шли по колидорам, а они здеся длиннющие! Шутка ли, вошь-питательный приют московский занимает три здоровущих корпуса, выстроенных каре! Отдельно ишшо всяко-разные строения, и всё загорожено. Не так штобы очень, но когда ты всё время в строю да под наблюдением, не шибко-то и побегаешь. Добежишь пока до выхода, так три раза поймать успеют. И форма ишшо приметная, одна только радость, что одёжку выдали.

Есть, наверное, какие-то ходы-выходы, как не быть. Но мне-то екскурсии не устраивают. Так только — видны здания ети с окошков, да разговоры подслушанные в голову легли. Во двор меня не пускают, как неблагонадёжного.

— Пришли, храппаидолы? — Неласково поприветствовал нас мастер открыв на стук дверь мастерской и запуская нас внутрь.