Горизонт то и дело озаряется беззвучными вспышками, глухое рокотание слышно лишь через несколько секунд. Промежутки эти становятся все короче – ночная гроза в Карибском море приближается к берегу.

Нильс Кант сидит за своим постоянным столиком, как всегда один, под цепочкой маленьких красных фонариков. Смотрит в наполовину пустой бокал, потом выпивает одним глотком. Теплое красное вино.

Какой по счету? Шестой? Седьмой?

Он не помнит. Не считал. Что за разница? Нильс в этот вечер собирался остановиться на пяти… но что за разница? Никаких особых причин не пить у него нет.

Он ставит стакан и чешет левую руку, но зуд не проходит. Рука красная, отекшая. Экзема. Последние годы все время такая история – это от солнца. На руках и ногах. Кожа воспаляется, слущивается, трескается… каждое утро на простыне мелкие пятна крови. А на подушке несколько волос. Он начинает лысеть.

Проклятое солнце, проклятая жара, проклятая влажность. Он гниет заживо, и ничего с этим не сделать.

Ничего. Только продолжать пить. Это вино он пьет уже несколько лет. Дешевое – с середины пятидесятых денежные переводы от матери постепенно становились все менее щедрыми.

Она продала каменоломню, и теперь ее закрыли, пишет она. Ни слова о том, каким состоянием она располагает теперь. А от дяди Августа уже много лет ничего нет.

С тех времен, когда он покинул Эланд, Нильс даже ни разу ни с кем не подрался – и все равно, по ночам у постели его появляется истекающий кровью полицейский Курт Хенрикссон. Появляется и стоит – молча, с закрытыми глазами. Одно утешение – теперь не так часто.

Нильс привстает, чтобы взять еще бокал – и в эту секунду вдруг понимает, что знает мелодию, которую кто-то насвистывает под верандой. Он замирает и вслушивается.

Да, он знает эту песню. Ее часто передавали по радио во время войны, а у матери даже была патефонная пластинка.

Привет, мой печальный друг…

Веселая, бодрая песенка. Названия он не помнит. А текст застрял в памяти.

Привет, мой печальный друг,

Напрасно страдаешь,

Едва пожелаешь —

Поедем домой, на юг.

Сколько лет он ее не слышал! Ровно столько, сколько прошло с того дня, когда он ушел из Стенвика.

Нильс ставит бокал на стол и перегибается через перила веранды.

Ничего не видно.

Нет, кто-то там сидит на песке, прямо у столба.

– Хей, – негромко произносит он шведское приветствие. – Привет!

Свист немедленно прекратился.

– И тебе привет, – спокойный голос снизу.

Теперь глаза немного привыкли к чернильной темноте южной ночи. Да, кто-то сидит там. Кто-то в шляпе. Перестал свистеть. Сидит – молча, неподвижно.

На голову упали первые капли дождя. Нильс неверной походкой идет в другой конец веранды – там лестница на пляж.

Осторожно, только бы не свалиться. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой – и вот под ногами мягкий песок, горячий, еще не остывший – он чувствует тепло даже сквозь тонкую подошву кожаных сандалий.

Странно – сколько лет уже он сидит на этой веранде чуть не каждый вечер и ни разу не спускался на пляж в темноте. Здесь, наверное, полно крыс. Больших, голодных крыс.

Он медленно подходит к толстым бревенчатым опорам веранды.

Его собеседник так и сидит, где сидел. Не встал навстречу, даже не приподнялся: откинулся в прокатном шезлонге – такие берут в ларьке в сотне метров отсюда. Несколько колонов – и шезлонг на весь день твой.

Закатанные рукава сорочки, соломенная шляпа, закрывающая лицо. Теперь он уже не свистит, а напевает себе под нос – тот же самый веселый мотивчик.

Напрасно страдаешь,

Едва пожелаешь —

Поедем домой, на юг.

Нильс делает еще пару шагов и останавливается. Стоит неподвижно, покачивается – от вина, но больше от волнения.

– Добрый вечер, – говорит незнакомец.