Мертвый город - Камилла Стен (2019)

Хотя на самом деле Макс ушел, чтобы успокоиться. И опять из-за меня.

И, конечно, не Сильверщерн виноват во всех наших бедах, а именно я.

– Пожалуй, – соглашается со мной Роберт. Как и я, он тоже осторожно продвигается вперед.

Солнце светит нам в спины через открытые двери, и я вижу наши собственные тени, крадущиеся впереди. Благодаря им церковь уже не выглядит пустой – скорее кажется, что ее обитатели просто прячутся где-то от нас.

– Макс, – кричу я снова, уже громче. – Ты здесь?

Роберт, присевший на корточки у костра, поднимается.

– Макс в любом случае приходил сюда, – говорит он. – Мы оставили здесь утром мед и последнюю банку сардин. Я уверен в этом.

Я смотрю в сторону часовни. Дверь туда закрыта. Мы оставили ее в таком виде – или она была открыта, когда мы уходили?

Не помню.

Я ничего не говорю, но Роберт уже успел отследить мой взгляд и кивает.

Мы пробираемся мимо рядов скамеек в ту сторону, и в моей душе постепенно просыпается страх. Наши тени растут над входом в часовню, а когда мы оказываемся перед ним, сливаются в единого многорукого монстра. Я специально стараюсь не смотреть на распятие – боюсь обнаружить, что Иисус повернул голову в нашу сторону и ухмыляется мне, сощурив глаза и обнажив зубы.

Слишком тихо. Такая тишина не успокаивает, а скорее пугает, от нее все время ждешь подвоха; постоянно кажется, что где-то затаился враг, готовый напасть при первом удобном случае…

Я пытаюсь сглотнуть комок в горле – и обнаруживаю, что у меня пересохло во рту.

Роберт открывает дверь.

За ней царят безмолвие и покой, время как будто остановилось. Все та же пожелтевшая занавеска на окне. Пробивающийся снаружи мягкий свет уходящего дня тенью отпечатывает узор ее кружев на лежащем у мойки сине-белом полосатом половике, простеньких стульях и маленьком столе, на котором сейчас стоит банка с медом. Сделанная из прочного и толстого зеленоватого стекла, в котором внизу, у массивного основания, видны крошечные пузырьки воздуха, она с одного края испачкана кровью и прилипшими к ней клочками волос.

Макс лежит лицом вниз, и это даже хорошо. Одна его нога подтянута к телу – джинсы немного задрались, обнажив худые бледные икры, – а рука вытянута вперед и в сторону, словно он пытался ползти.

Воротник свитера испачкан темной кровью. Она образовала большую лужу вокруг головы, но явно не била фонтаном – значит, артерии остались неповрежденными. Хотя в этом и не было необходимости.

Причина смерти видна невооруженным глазом, и для ее выяснения не надо выискивать бледные синяки на шее или исследовать белки глаз на предмет пятен. Затылок Макса превращен в кровавое месиво, где среди остатков волос и костей местами виднеется субстанция серого цвета. Ему явно нанесли не один и не два удара. Кто-то, похоже, оседлал его сильное, мускулистое тело и методично орудовал банкой, пока оно не перестало шевелиться. Пока голова не раскололась, как орех, а шейные позвонки не пробили мягкую кожу ниже линии волос.

Я не кричу. Вернее, жду, что из моей груди вот-вот вырвется истошный крик, но этого не происходит. Зато я фиксирую взглядом каждую мелочь вокруг и тщательно все запоминаю. Как, например, то, что два ногтя на его вытянутой руке сломаны. Или что кровь, собравшаяся под лицом, еще не успела толком свернуться.

Я вспоминаю его лицо на железнодорожной станции, когда он с любопытством смотрел вдаль – туда, где рельсы исчезали в лесу. Его неуверенную походку при нашей первой встрече; то, как он неловко чувствовал себя тогда; большие забавные футболки, которые он всегда носил. Как выглядело его лицо час назад – полные злобы глаза, плотно сжатые губы… Смотрю, как красиво последние солнечные лучи отражаются в его белокурых волосах на темени, не пострадавшем от ударов, где череп сохранил свою форму…

Вижу, как немного в стороне Роберт перегибается пополам и блюет на пол, сотрясаясь всем телом.