Рулетка судьбы - Антон Чижъ (2019)

Чуть не отталкивая Фуделя, уже распушил грудь и обаяние Лабушев.

– Позвольте, позвольте ручку, прелестница! – говорил он с ужимками старого фата, старательно ловя ручку, которая не шла к нему.

Настасья не замечала суеты. Она обернулась к Пушкину. Во взгляде ее читалось только одно: «Спасите!» Когда барышня, богатая или бедная, не важно, взывает о помощи, сыскная полиция не может отказать. Пушкин дал знак потерпеть совсем чуть-чуть. Он подошел к столу, за которым Эггерс прятал завещание в порванный конверт.

– У Терновской было другое завещание?

Нотариус прикинул, не посягает ли полиция на тайну поручительства. И счел, что не посягает.

– Именно так… Предыдущее завещание Анна Васильевна составила три года назад.

– Новое завещание от тридцать первого декабря Терновская написала у вас в конторе или вы только заверили принесенный ею текст?

– Именно так, – ответил Эггерс, не раскрывая тайну клиентки, при этом ясно давая понять, где правда.

Пушкину было довольно.

Оттеснив Лабушева, который предлагал мадемуазель свои услуги, и Фуделя, который напрашивался на визит, Пушкин предложил Тимашевой руку. Она схватила ее, как утопающий спасательный круг. И не отпускала даже в пролетке. Будто ее могли украсть.

Привезя Настасью в «Лоскутную», Пушкин просил не покидать гостиницу. И обещал заехать вечером. Всю дорогу барышня не проронила ни слова. Как будто наследство лишило ее дара речи. Она поднялась по лестнице, так ни разу и не оглянувшись.

18

Примета сбывалась. Опять тот же самый городовой кого-то притащил. Эфенбах не разобрал, кого именно, но направился сделать грозное внушение. Чтобы, в конце концов, порядок восстановить. Тут у них беспощадная война за нравственность, некоторые почтенные люди на рулетке проигрываются, а из участков смеют вот так, запросто, всяких сомнительных личностей таскать. Пора положить этому конец…

– Раздражайший мой, страж охранительный, это с каким же выбриком понимать? – строгим тоном спросил он. И тут заметил, кого именно привели под конвоем.

Милая, славная, искрометная баронесса, их баронесса, имела вид страдальческий, а глаза покрасневшие.

– Вот как со мной обошлись, Михаил Аркадьевич, – жалобным голоском сказала она, выставляя розовевшие следы от ремня. И тягостно всхлипнула. Что-что, а слезу выжимать Агата умела. Из себя и других.

Как любой полицейский, Эфенбах был отзывчив к чужому горю. Особенно если горевала прекрасная мадемуазель. К другим горям, конечно, не так был отзывчив. Но все-таки…

– Это с какого же понимания такое беспримерство накатило?

Оборин ничего не понял. Вернее, понял, что сейчас его будут хорошенько пропесочивать. За то, что честно и верно исполнил свой долг. Сносить молча и терпеть он не собирался.

– Разрешите доложить, ваше высокоблагородие! – рапортом рявкнул он.

Эфенбах даже поморщился. Шума он не переносил. Если не сам его производил.

– Ну, это конечно… Положим, ага… Тихохонько…

– Дама была задержана по личному поручению господина Пушкина, отконвоирована в 1-й участок Арбатской части по причине оказания сопротивления. Откуда по указанию пристава Нефедьева доставлена в сыск…

– Так-так… – задумчиво проговорил Михаил Аркадьевич, уклоняясь к кабинету. – Противление злу насилием… Ага… Конвоировал… Ну, что же… Дело такое вот несладное, значит…

И он скрылся за дверью. Как ни нравилась ему баронесса, как ни жаль ее было, но влезать и разбираться, почему Пушкин велел арестовать, – нет уж, увольте. Эфенбах был слишком мудр, чтобы влезать в чужие дрязги. Сами разберутся…

Лелюхин, куда более жалостливый, предложил городовому оставить даму на поруки, но Оборин уперся. Только лично Пушкину. И не отходил от Агаты, которой подали стул, пока не вошел Пушкин. Браво козырнул ему.

– Приказание выполнил, ваш бродь. Мадам эта, – городовой кивнул на задержанную, печально ждавшую решения своей участи, – изловлена и доставлена…