Да победит разум - Эрих Фромм (2021)

В ответ Хрущев произнес агрессивную речь в Баку. После этого мы доставили Хрущеву еще одну крупную неприятность, скорее неуклюжестью, нежели злым умыслом, а именно нашей реакцией на инцидент с U-2[233]. Хотя Хрущев изо всех сил пытался спасти ситуацию, заявив, что, по его мнению, президент Эйзенхауэр ничего не знал об этом, президент в своем выступлении взял на себя всю ответственность за шпионский полет и объявил, что считает его полностью оправданным. Что оставалось Хрущеву делать в такой ситуации? Стоит ли удивляться тому, что он воспринял ситуацию как пощечину, и что еще важнее, ему надо было как-то реагировать, чтобы сохранить лицо внутри страны? Хрущев в гневе покинул встречу в верхах, произносил воинственные речи, а позже оскорбил президента. Однако по поводу главного яблока раздора, по поводу Берлина, он сказал в своей речи, произнесенной в этом городе, что будет верен своему обещанию не обострять ситуацию. Он никому не угрожал и отложил решение вопроса до обсуждения его с новой американской администрацией. Поведение Хрущева во всей этой ситуации надо считать чисто оборонительным, если, конечно, не найдутся наивные люди, считающие громкие слова важнее реальных действий[234].

Если советско-американское сосуществование на основании статус-кво в Европе вызывает определенные трудности, то взаимопонимание относительно остальных частей света кажется вообще почти невозможным. Тем не менее нельзя отрицать, что если его не удастся достичь, то напряженность там будет нарастать, а вместе с ней гонка вооружений и вероятность термоядерной войны. Для того чтобы такое взаимопонимание стало возможным, требуется, во-первых, чтобы ни одна из сторон не стремилась к завоеванию мирового господства. Мне не надо доказывать американскому читателю, что Соединенные Штаты отнюдь не стремятся к завоеванию мира, и я попытался показать в предыдущей главе, что точно так же это не входит и в намерения Советского Союза. Но как могут два блока прийти к соглашению относительно поддержания порядка и статус-кво в Азии, Африке и Латинской Америке, если эти части света пребывают в постоянном брожении как политическом, так и социально-экономическом? Не будет ли такое соглашение, даже если его удастся достичь, означать замораживание нынешнего соотношения сил в мире и достижение стабильности там, где ее просто не может быть? Не означает ли это международные гарантии сохранения наиболее реакционных режимов, которым рано или поздно суждено пасть?

Эта трудность окажется менее устрашающей, если принять во внимание, что соглашение об отказе от изменений нынешних владений и сфер влияния между Советским Союзом, Соединенными Штатами и Китаем не то же самое, что замораживание внутреннего устройства всех азиатских, африканских и латиноамериканских стран. На самом деле оно означает, что эти страны, даже если в них изменятся режимы и образ правления, не станут переходить из одного блока в другой.

Есть много примеров такого рода, и самый разительный из них – это пример Египта. Египет, бывший одной из беднейших стран мира и находившийся под властью невероятно коррумпированных правительств, был чреват революцией. Подобно всем другим революциям в Азии и Африке египетская революция имела два аспекта: с одной стороны, она была крайне националистической, а с другой, – социалистической в широком смысле, так как была нацелена на повышение благосостояния широких масс египетского населения. Насеру пришлось сбросить остатки британского владычества, но при этом он решил не надевать ярмо советского господства. Он стал проводить единственно разумный курс неприсоединения, играя на соперничестве двух блоков к своей выгоде и ради политического выживания независимого Египта.